Мария в поисках кита

никому иному.

Слова могут сложиться в историю, и это — не история «Upon Reflection» (хотя яхта тоже может быть ее частью — стоит мне только захотеть). Это — история о том, как одни слова противостоят другим, и одна реальность — другой… Только здесь, в гребаном файле «Lost, Angry & Unlucky» , как до этого в гребаном файле «Melancholisch Schund» , я могу укрыться.

Я могу укрыться. Я могу переждать.

Набивая свои собственные истории, набивая свои собственные слова.

В них будет разрешено присутствовать Кико (я сделала бы его похожим на негодяя Сабаса, предварительно вынув из тела все шнурки до единого и заставив говорить

умные штуки). В них будут уместны Маноло и океанариум (отделенные друг от друга и исполненные жизни), таинственный швед и marinerito (именно marinerito, а не какой-нибудь морячок, ему — при случае — и достанется яхта «Upon Reflection», перевязанная подарочной лентой «Mariagiselapiedad»). Мария-Гизела Пьедад — тоже имеют право на существование в моих историях.

<i> <s>Три сестры</s> </i>

две сестры-близнеца из Северной Европы и их дальняя испанская родственница с ужасной тайной, неумело заткнутой в юбочные складки. К началу истории дальняя родственница умрет — смертью, не менее ужасной, чем тайна, и тесно с ней связанной. Эта тайна заставит сестер поднять ленивые скандинавские задницы и отправиться на поиски разгадки, хотя они могли бы совершенно спокойно существовать в своем заиндевевшем болотце. Конечно же, две идиотки-сестры вусмерть влюбятся в одного парня…

<i> <s>Сабаса</s> </i>

Кико? marinerito? тритона-Маноло? — я еще не решила… А вот в кого они точно не влюбятся — так это в своего соотечественника-шведа, ведь исходя из набора хлипких нежизнеспособных хромосом всех троих, — это почти кровосмешение… Да и можно ли влюбиться в ихтиолога (пожалуй, я оставлю ему его профессию), у которого в самый неподходящий момент вдруг обнаружится чешуя на внутренней стороне бедер… ПРОКЛЯТЬЕ! Начало этой истории смахивает на начало любой истории из вэпэзээровского баула секонд-хэнд, неужели я краду у нее то, что уже украдено ею у других?

Лучше не начинать, литературное воровство заразно. Так же, как дурацкое желание повторять чужие жесты, нимало не задумываясь о последствиях.

И я, слава богу, не писатель, я просто жду Ти-настоящую… Здесь, в гребаном файле «Lost, Angry & Unlucky» . Здесь, где я все еще хозяйка хоть каким-то своим мыслям, обрывкам мыслей, подобию мыслей; где я могу распоряжаться собой, как мне заблагорассудится… Если в тот самый момент, когда я снова открою файл, в нем не найдется ничего, кроме «кфозушфошкзуфокшз».

Я сильно надеюсь, что нет.

Спокойной ночи и удачи».

«18 января.

Для начала нужно привыкнуть к сиреневым ботинкам Кико, раз уж я не могу вспомнить, какая именно обувь была на нем в букинистическом. Я не могу вспомнить ничего, кроме чистых, ничем не запятнанных подошв, что я подумала тогда? — он ходил по пустоте.

Я спала не больше четырех часов и во сне тоже ходила по пустоте. Это была сложносочиненная пустота, напоминающая плавательный бассейн с голубоватой хлорированной водой. И я стояла на самой его середине и не падала вниз только потому, что бассейн (от бортика до бортика) был накрыт толстым стеклом. Или слоем ослепительно прозрачного нетающего льда. Поверхность довольно прочная, она не идет трещинами и не скрипит угрожающе, к тому же отлично видно, что происходит на выложенном белой кафельной плиткой дне.

Там ничего не происходит.

Но хорошо различимы застывшие люди и некоторое количество предметов, разбросанных в художественном беспорядке.

Я вижу двух девушек, похожих друг на друга как две капли воды. Обе девушки знакомы мне, и обе они — Ти. Ти-настоящая и Ти — овца и простофиля, найти десять отличий невозможно, но я все равно точно знаю, кто из них кто. Это — внутреннее знание, позволяющее некоторым (не самым лучшим) людям, в основном эксцентричным беллетристам, мнить себя провидцами и полубогами. Мое неразвитое внутреннее знание локально и касается лишь этих двоих. Ти-настоящую выдает ироническая улыбка и едва наметившаяся вертикальная морщинка между бровями. Брови овцы и простофили чуть приподняты, и она тоже улыбается. Но это — заискивающая улыбка, вот-вот готовая смениться рыданиями по самым ничтожным поводам. Овца и простофиля Ти жмется к Ти-настоящей и крепко держит ее за локоть обеими руками.

Самое удивительное, что Ти-настоящая даже не думает отстраняться… впрочем, неизвестно, что могло бы произойти в следующий момент. Возможно, она брезгливо сняла бы пальцы паникерши и овечьей истерички со своего локтя, но и время на дне бассейна застыло. В своем водоплавающем сне я хорошо понимаю это, но не совсем понимаю, кто же такая я. Вот если бы они были сестрами-близнецами из моей

ненаписанной истории!.. Тогда бы мне досталась роль дальней испанской родственницы, слинявшей из мира живых в самом начале повествования. А сам бассейн можно принять за чистилище… о-о-о, нет! В чистилище вряд ли испытываешь боль, вряд ли вообще испытываешь что-то, а я испытываю боль в области шеи — не острую, а какую-то приглушенную, осторожную. Боль усиливается, мне не хватает воздуха, я не хочу быть испанкой,

не хочууу…

Лучше вообще ничего не знать о себе, чем, узнав, умереть от асфиксии.

Я не хочу быть испанкой.

Боль нехотя отступает, и дышать сразу становится легче, и это — единственное изменение в пейзаже сна. Который тем и хорош, что он — не реальность. В реальности я бы ни за что не разглядела мелкие предметы, окружающие двух Ти, в подробностях. Но сейчас я вижу подробности: музыкальная шкатулка из букинистического, горшок с розой, медальон… И шкатулка, и медальон закрыты, закрыты наглухо, а горшок с розой выглядит не совсем так, каким я запомнила его на кухонном подоконнике. Да и цветком его можно назвать весьма условно. Разве что — нижнюю часть, со стеблями и листьями. Место трех бутонов заняли крошечные киты с женскими головами, а самого главного, распустившегося цветка… нет! Или я его не вижу, во сне возможно все — и невозможно тоже. На лице овцы и простофили Ти написан ужас, и он наверняка передался бы и мне, если бы не Ти-настоящая.

Ти-настоящая по-прежнему улыбается иронической улыбкой.

И ужас, и ироническая улыбка направлены к дальнему углу бассейна, где расплылось большое черное пятно, очертаниями напоминающее фигуру.

Толстого человека, каким был Хичкок.

Почему я подумала о Хичкоке? Потому что других знакомых толстяков у меня нет… Нет-нет, я подумала о Хичкоке просто так, он — последний виденный мной толстяк, хотя бы и на фотографии. Стоит ли ждать, когда абрис станет четче? Хотя ждать или нет — решаю не я, а мой собственный дурацкий сон о плавательном бассейне. По его краю (сна? бассейна?) скользит кошка, канадский сфинкс, она приближается к темному пятну и трется о него. И почти мгновенно взбирается наверх пятна, и то распадается на две части. Из сердцевины одного появляется

Кико (кошка сидит у него на плече), а второе… Что-то мешает мне сконцентрироваться на втором, логика идиотского сна не предполагает подобной концентрации; кошка теребит лапой шнурок на губах

<i> <s>Кико</s> <s>Сабаса</s> </i>

Кико, она хочет поиграть, да и Кико настроен благодушно и не мешает грациозному животному творить непотребство. Трогательное единение двух существ умиляет меня, совершенно непонятно, что вызвало такую негативную реакцию овцы и простофили Ти.