Размышления о жизни и счастье

Меня удивляет широта суждений В.В. Розанова, Толстого, Достоевского. Мою жену нельзя удивить ни праведностью их суждений, ни широтой.

Она шире их, шире и разумнее. То, что мы, мужчины, познаем путем тяжких испытаний, ей, как женщине, дано изначально природой. Глубину и естественную нравственность своего мироощущения она не умеет выразить так ясно, как это делают мыслители. У нее и потребности в этом нет. Она просто живет, помогая нам, ее близким, своим примером.

Но я понимаю, что живу рядом с гениальным человеком, стараюсь прислушиваться к его словам, а главное, к чувствам.

Вместилище женской гениальности не в голове, а в сердце.

***

Говоря о "чистом" человеке, Розанов замечает: "Ее несколько слов, оброненных на ходу, стоят всех наших "сочинений" по религии".

Я замечаю, что люди нередко говорят простые слова, но они так фундаментальны, что выражают все сразу: и жизнь, и ситуацию. Сам человек этим словам значения не придает. Он даже не подозревает, что они потрясли слушателя.

Но много ли таких слушателей… Обычно же "главные" слова проскакивают и умирают, как закат, как осень, как сон…

***

" В существе литературы есть что-то ложное, греховное: "Дай-ка я напишу, а все прочтут?"

Почему "я" и почему "им" читать? Подразумевается — "Я умнее других".

Вы верно это подметили, Василий Васильевич. Но разве в политике, в администрировании, в искусстве это не так? Все не без греха. Се ля ви.

***

Розанов сравнивает себя с дымящейся головешкой: "Господь надымил мною в мире". Такой же раскаленной изнутри головешкой жил мой друг Степан Караульнов. Он так же "дымил" вокруг. Мы же — тлеем.

***

"

В своем "Уединенном" я очутился "как в бане, нагишом", — говорит Розанов, — и мне не было это трудно. Больше этого не сможет никто, если не появится такой же".

Конечно, я "не такой", я "смотрюсь в зеркало", оставляю кое-что "прикрытым"… Но мне хочется так писать — обнаженно, страстно, честно.

***

За "Уединенное" Розанова облаяли, а он в дневнике только и записал: " На мне и грязь хороша, потому что это — я".

Это ли не сила духа и вера в собственную совесть?!

***

"Я свои убеждения менял, как перчатки", — говорит Василий Васильевич.

У меня тоже был период, когда мои убеждения менялись чуть ли не ежедневно. Окружающие ничего не могли понять, для меня же эти перемены были логичны.

Это был период внутреннего роста, один из счастливейших периодов моей жизни.

***

"Пришел вонючий разночинец…", — возмущается Розанов.

Увы, во все времена приходил кто-нибудь "вонючий" и отравлял все вокруг.

***

В моем отношении к женщинам, как и у Василия Васильевича, уже давно преобладает интерес не к их внешности, а к их судьбе. Только они этого не понимают, и многих из них это тяготит.

***

"…демон, хватающийся боязливо за крест", — так сказано у Розанова о Гоголе. А ведь он его ставит в ряд с Пушкиным, считает гением. Для меня же Гоголь — "шизоид, больной гениальностью".

***

Вчера читал эти записки в кругу "интеллигентных" людей. Возникла полемика от "Как вы правы!" до "Отвратительно!".

Но ведь то, что я пишу, всего лишь бледная тень Розанова. Поистине он имел право написать: "Сочинения мои замешаны не на воде и даже не на крови человеческой, а на семени человеческом".

Кто еще посмел бы сказать такое?

***

"Боже, вся Земля — великая могила".

Василий Васильевич, но ведь Земля еще и великая, вечно рождающая матка.

***

Когда в качестве врача я работал в Петербургской (тогда Ленинградской) духовной академии, я нередко слышал почтительное: "Монашество — это подвиг".

И каждый раз в душе моей поднимался протест, естественное сопротивление нарушению законов природы.

Вот как пишет об этом Розанов:

"Пусть объяснит духовенство, для чего растут у девушек груди?

— Чтобы кормить свое дитя.

— Ну, а … "дальше" для чего дано?

Сказать нечего, кроме:

— Чтобы родить дитя.

И весь аскетизм зачеркнут".

Лучше о противоестественности монашества не скажешь.

***

"…а, по-моему, только и нужно писать "Уединенное": для чего же писать "в рот" читателю".

А я много пишу именно "в рот", хотя знаю, что этим нарушается основной признак художественности: "Дай читателю домыслить".

Но мало кто берет книгу в руки и хочет "домысливать". Большинство о духовной пище не печется. Для них и "разжевываешь", и в рот кладешь — только бы проглотили.

Но зря стараюсь — "не в коня корм". Но и остановиться трудно, ума, что ли, не хватает…

***

Внешняя жизненная свобода противоречит внутренней раскованности, свободе содержания художественного произведения.

***

"Мы хорошо знаем — единственно себя".

Не согласен. Себя-то, как раз, мы и не знаем.

***

Что важнее — действительность или ее "художественное воплощение?"

***

"…литературу я чувствую, как штаны. Так же близко, свое… Но что же с ней церемониться?!"

Мне тоже не хочется церемониться с читателем.

***

Жизнь — школа, а мы в ней, почти поголовно, двоечники.

Читая "Опавшие листья" В.В. Розанова

(короб второй)

Вялые познания не имеют цены. Но вся школьная наука — вялая и занудная, и для реальной жизни вовсе не нужна. Нужна лишь для экзаменов.

***

Василий Васильевич так остро чувствовал свое место в литературе, что ощущал себя "последним писателем", с которым литература вообще прекратится, кроме хлама, который тоже скоро прекратится".

"Суть литературы не в вымысле, а в потребности сказать сердце".

И он оказался прав. Разве не хламом завалены теперь книжные прилавки? Долго ли будут читать эту макулатуру?

И много ли тех, кто способен сейчас "сказать свое сердце?"

***

"Уединенное" — всего лишь скромная попытка человека "выйти из-за занавески" и — "арестовано по распоряжению Петроградской цензуры". Декадентов, которых так не любил Розанов, в тринадцатом году не запрещали.