Здравствуй, племя младое, незнакомое!

Под куполом довольно просторной юрты висел фонарь «летучая мышь», бросая неяркий свет на главный предмет полевого жилища – круглый деревянный стол на низких ножках. На этом столе, почти во всю его величину стояло блюдо с лепешками, на которых лежала разварная баранина. И от нее шел такой пряный дух, что я невольно стал сглатывать слюну, удивленно поглядывая на своего спутника: «Чтобы это могло значить?»

– Бишбармак! – с особой, предвкушающей, интонацией проговорил Михаил. – Вот это повезло нам!

Он наклонился к столику, трепетно ловя раскрыльями чутких ноздрей ароматы диковинного для меня блюда.

– С чего это она решила угостить нас такой горой мяса? – недоумевал я. – Наверное, праздник какой-нибудь в семье?

– У азиатов гость в доме – уже праздник, понял?

– Странно как-то. Ни с того, ни с сего приглашают тебя в дом, за праздничный стол...

– Приглашают, значит, нужно принять приглашение и не обижать хозяев отказом, – мудро рассудил Михаил, ставя свой рюкзак в сторону, – попируем, да на славу.

Он снял у входа кеды и, вернувшись к столу, присел, скрестив ноги. Я попытался проделать то же самое, но не очень успешно. Азиатская поза никак не давалась мне, и я в конце концов встал возле стола на колени, как провинившийся школьник.

Мы завороженно смотрели на поднос с разварной бараниной, не смея взять ни кусочка со стола. Так дрессированные собаки смотрят на еду, ожидая волеизъявления хозяина и его команды. На столе не было ни тарелок, ни вилок. По нашему предположению сервировка еще не была закончена и следовало, соблюдая приличие, ожидать.

И действительно, через несколько минут вошла хозяйка с новым подносом, уставленным пиалами. Подала каждому по три пиалы. Еще три поставила напротив нас.

«Себе», – мысленно отметил я.

В одной из пиал был горячий бульон с зеленью. В другой – холодная белая жидкость с кисловатым запахом. В третьей – теплая вода.

– Ошагыз, – еще раз проговорила женщина, поклонившись нам, и вышла из юрты.

Вилок она не принесла и на этот раз.

– Приказано кушать, – беря в руки пиалу с бульоном, весело подмигнул Михаил.

– Давай хозяйку подождем, – предложил я, – она, наверное, за вилками пошла?

– Чудик! – небрежно проронил товарищ, – азиатские женщины никогда не сядут с мужчинами за один стол. Третьим, скорее всего, будет ее муж или сын. Вилками здесь не пользуются. Едят руками. Попробуй вот так: Михаил взял кусок мяса вместе с лепешкой и завернул края лепешки вверх, получилось нечто вроде пирожка. Надкусил половину. И, зажмурившись от удовольствия, стал жевать.

Мне ничего не оставалось, как повторить процедуру. И тесто, и мясо были мягкими, пряными. Жевались без усилий. Как говорится, пролетали сходу, не задерживаясь во рту. Только на пальцах застывали пятнышки жира.

Съев несколько кусочков мяса в тесте, перед тем, как взять пиалу с бульоном, я посетовал:

– Жаль, салфеток нет или полотенца какого-нибудь.

– Это вам, синьор, не ресторан, – расплылся в улыбке Михаил, – в полевых условиях сервис ограничен, придется носовым платком обходиться. И он первым стал вытирать засаленные пальцы.

– А это для чего? – покосился я на пиалы с жидкостью молочного цвета и водой.

– Наверное, тоже запивки. – Михаил последовательно попробовал содержимое первой и второй пиал. Неопределенно пожал плечами: – Первая вроде кумыс – кобылье молоко. Я сам не пил раньше, но, судя по рассказам отца, похоже на кумыс. Кисловато-терпкий вкус. Жажду хорошо утоляет. И даже, говорят, алкогольные градусы имеет, вроде пива. А вторая как будто вода. Ни соленая, ни сладкая. Просто теплая вода...

Я тоже отпил несколько глотков:

– Да, вроде простая вода...

В это время возле юрты послышалось цоканье копыт по каменному грунту и фырканье коня.

– Вот и муж приехал, – предположил Михаил.

– Не обидится, что мы тут без него хозяйничаем за столом? – шепотом спросил я.

– Не обидится. Она его предупредит, – так же тихо ответил товарищ.

Но никаких разговоров мы не услышали. Вместо этого распахнулся полог юрты, и в нее вошел седобородый аксакал. В халате, перевязанном матерчатым поясом, и остроконечной войлочной шляпе «домиком», в таких же мягких, как у женщины, сапогах.

– Салам малейкюм, [12] – произнес он, внимательно глядя на нас.

– Здра... – начал было я.

Но Михаил подтолкнул меня в бок, принуждая подняться, и, встав сам, слегка поклонился вошедшему и произнес:

– Малейкюм салам.

Аксакал едва заметно улыбнулся. Он неспешно повесил у входа свой головной убор. Так же неторопливо подошел к столу, присел на скрещенных ногах. И неожиданно для нас макнул руки в пиалу с водой, достал из-за пояса большой белый плат и тщательно вытер ладони. Потом провел ими несколько раз по бороде, как бы седых волос.

– В коры идешь? – спросил нас обоих, обращаясь при этом в единственном числе.

– В горы, в горы, – закивали мы, – решили на праздник красоты вашей посмотреть.

– Красота – день, нощь – ощень холодно, – сказал аксакал, – Апа боялся – замерзнешь нощь. Звал юрта и меня звал.

Мы слушали старика, не возобновляя трапезы.

Аксакал пригласительно обвел стол рукой:

– Кушай, кушай, – и сам поднял пиалу с кумысом, – День Победы самый лющщий празник. Апа отец воевал. Мен воевал, – стукнул себя кулаком в грудь и пригубил пиалу.

– У меня тоже отец под Кенигсбергом войну окончил, – отозвался я, поднимая, как заздравную чашу, пиалу с кумысом.

– Третий Пеларуский, – многозначительно констатировал старик. – Щерняховский комантовал... короший кенерал.

Миша молчаливо посматривал на нас, отхлебывая кисловатое кобылье молоко. Ему, наверное, тоже было что сказать о родичах-фронтовиках, но он уважительно слушал и не перебивал старого человека.

Я же испытывал прилив умиления, что здесь, в горах Киргизии, за несколько тысяч километров от моей родной донщины, старый аксакал доброжелательно отзывался о командующем Третьим Белорусским фронтом генерале армии Иване Даниловиче Черняховском, как будто об отце моем, воевавшем у него, доброе слово сказал. Сразу пропали языковые барьеры, ощущение чужой экзотики. Появилось чувство какого-то внутреннего родства, духовной близости, объединенности общей войной и общей победой.

– А вы где воевали? – поинтересовался я у фронтовика.

– Миус-фронт воевал. Третий Украинский фронт воевал. Мал-мала шив остался, осколок мина сиркнул бок, – старик похлопал левой рукой повыше пояса.

А меня, как током, ожгла его фраза о Миус-фронте. Там на степной речке Миусс, между Ростовской областью и Украиной, мой батька проходил боевое «крещение».

– Надо же быть такому совпадению! – не выдержал я избытка прихлынувших чувств. – Мой отец начал воевать на реке Миусс. И его тоже задело осколком мины, только по лбу черкануло... Может быть, вы знали его? Латынин Анатолий Алексеевич?

– Латинин? – задумался старик, – нет, не помню. Кем пиль?

– Связистом. Пехотным связистом.

– Я расветка пиль. Ясиков таскал. Мноко-мноко трусей терял. Латинин не помню... Лисо мок фитеть. Фамилию не помню.

– И все-таки редкое совпадение – в одном месте воевать начали, – уже спокойно добавил я.

– Земля не ощень польшой. Кокта мирно шивешь места мноко, кокта война – мало.

На несколько минут в юрте воцарилась глубокая тишина. Мы молча ели бишбармак, каждый по-своему осмысливая сказанное аксакалом.

Я представил этого старика безусым юнцом в маскхалате, уползающим в поиск за «языком», а в блиндаже передней линии фронта склонившегося над полевым телефоном отца. Впереди траншей – небольшую речку, поросшую кугой и камышом, Миусс... Как же это я не пораспросил отца подробно о его фронтовой юности? Не знаю никаких деталей, подробностей, чтобы обсудить с интересным собеседником.

Аксакал первым нарушил молчание:

– Муш Апа парашек высоко в коры пасет. Апа не мошет нощевать оставить. Мен сторож у всрывников. Есть вакон, есть место спать. Нато ити.