О нас троих

Короче: Паулу, бедняга, разбился насмерть, и мы так и не смогли его вытащить из-под капота «лендровера», Уильям сломал руку и несколько ребер, и порезал голову, так что лицо у него было все в крови, я сломал ногу в двух местах, и одна только Эллен не пострадала, потому что она уцепилась за что-то в днище «лендровера», словно то было дно попавшей в бурю лодки, и не ослабляла хватки, — если бы не она, мы бы там остались навсегда. (Как ты догадываешься, было весьма непросто вытащить нас с того места, куда мы приземлились, спасателей тут не вызовешь, а нам было не так-то просто лезть вверх по откосу, утопая в грязи и продираясь сквозь заросли, и нога болела так сильно, что я бы застрелился, попадись мне под руку один из наших пистолетов, но все наши вещи — рубашки, трусы, бумаги — раскидало по ветвям деревьев, удивительно даже, на какое расстояние может разлететься все то, что раньше было аккуратно сложено и занимало совсем немного места.) Когда я обо всем этом вспоминаю, то помимо смерти Паулу (жаль его ужасно, хороший был парень) больше всего меня поражает то, что мы сорвались в эту пропасть, в эти кровь, грязь, крики, боль и страх лишь потому, что увидели самое поэтическое и неземное видение на свете, что тоже в высшей степени символично и тоже непонятно, в каком смысле.

(Ты и представить себе не можешь, какая же Эллен практичная и деятельная, она не просто вытащила нас оттуда, но и собрала коробки с пленкой, пока я корчился от адской боли в ноге; в итоге она оставила нас на краю дороги и вернулась, не знаю уж через сколько часов, с каким-то парнем на телеге с лошадью. Потом она добилась, чтобы нам с Уильямом вправили и загипсовали переломы в местечке под названием Фратернидад-де-Кабозон (видел бы ты его, Ливио, оно словно сошло со страниц романа самого что ни на есть банального и слащавого латиноамериканского писателя); вот только мне так плохо все сделали — или, может, я так сильно дергался — что когда через месяц сняли гипс, оказалось, что я хромаю. Хромаю так живописно, так трогательно — хоть смейся, хоть плачь.) А потом Эллен по какой-то странной причине продолжала обо мне заботиться и в конце концов, хоть я и превратился в самого несговорчивого на свете человека, уговорила меня вернуться в цивилизованный мир, где немного лучше лечат, а поскольку в Нью-Йорк, куда она собиралась меня отвезти, мне совсем не хотелось, мы вернулись в Лондон (где мне пришлось опять ломать ногу, но только в более стерильной обстановке, и где меня опять подлатали, но только более качественно).

Итог всей эпопеи: теперь я хромаю куда элегантнее, чем в Перу, и живу с Эллен, которая спасла мне жизнь и в прямом, и в переносном смысле; все то время, что у меня оставалось после волокиты с ногой, я монтировал и озвучивал отснятый материал, но получился не документальный фильм, как я изначально хотел, а какой-то странный гибрид, и я наложил поверх разные свои замечания да соображения в вольной манере и очень красивую музыку, частично записанную там, а частично — в Лондоне. Так уж вышло, что кое-кто видел фильм еще до того, как я кончил его монтировать, и его включили в программу Фестиваля в Брайтоне, который патронирует сама королева и который начнется 5 октября, я этого не хотел, но Эллен настояла, мол, иначе зачем вообще я поехал в Перу; не знаю, наверное, она права, но я не в восторге от того, что опять выступаю в этой дурацкой роли режиссера-с-большой-буквы, хоть фильм-то не обо мне, а может, и обо мне тоже, и потому я все же решил спросить тебя, с расчетом получить от тебя моральную поддержку, услышать твое критическое, надеюсь, мнение, и вообще, раз уж подвернулся случай после такого перерыва, не хочешь ли ты прилететь в Лондон числа этак 4-го октября, чтобы смотаться со мной в Брайтон, я был бы очень рад, а ты уж сам решай, хочешь ли и можешь ли.

Обнимаю.

25

Полная нелепость, но Паола пришла в ярость, когда я сказал ей, что хочу поехать в Лондон, к Марко, и с ним — на фестиваль. В то серое утро мы сидели дома, и вроде бы все было тихо-мирно, и вдруг Паола обрушила на меня поток обвинений, упреков, обидных замечаний, которые копились под покровом ее спокойствия — так под покровом джунглей прячутся хищники. Внезапно выяснилось, что мы живем отвратительно, что я ни разу не предложил ей куда-нибудь съездить или просто сходить поужинать, вообще ничего приятного, и что мне интересны лишь мои картины, мои мысли и мои друзья, что с моей стороны эгоистично и даже оскорбительно. Выяснилось, что она все ждала, ждала, когда я хоть что-то ей да предложу, но так и не дождалась, и если я в кои-то веки решился преодолеть свою инертность, то лишь для того, чтобы поехать в Англию одному.

— От тебя убудет, если я слетаю на два дня к Марко, мы сто лет не виделись? — возмутился я.

— Убудет, потому что ты не хочешь ехать со мной, — ответила Паола, колючая и взбудораженная от обиды.

— А когда я предложил тебе поехать к Мизии в Париж, ты же и слушать меня не хотела, ты сопротивлялась отчаянно и упорно, пока она не улетела в Аргентину.

— Элеттрика была еще мала для таких поездок, — ответила она, не глядя на меня.

— Да это ты, тыне хотела, — сказал я, против своей воли повышая голос. — Ты напридумывала всяких глупостей про Мизию и настроилась к ней враждебно.

— Но сейчас-то разговор не об этом. — Паола с раздражением складывала кофточку нашей дочки.

— И об этом тоже, — возразил я. — Я уже потерял из-за тебя свою лучшую подругу, а теперь ты хочешь, чтобы я и лучшего друга потерял.

— Вот видишь? — сказала она. — Я вообще не в счет. Твои лучшие друзья! Прямо тайное сокровище какое-то! Я вот со своими друзьями встречаюсь вместе с тобой, а не езжу к ним тайком одна!

— Твои друзья до смерти скучные! — Я, как псих, махал руками и, как псих, ходил кругами по гостиной. — Я был бы рад, если б ты с ними тайком встречалась! Просто счастлив!

— Вот видишь, — закричала Паола, уже в слезах от ярости и обиды. — Видишь, какой ты? Видишь?

Думаю, с моей стороны это была попытка бегства, а то и попытка измены — как посмотреть, а со стороны Паолы — вспышка неуверенности в себе из-за всех моих рассказов о Мизии и Марко и из-за самой мысли, что существует еще одна, более интересная, сторона моей жизни, полностью ей недоступная. Выражай я четче свои мысли, то, наверное, сумел бы ей объяснить, почему мне хотелось одному поехать в Лондон, а будь я человеком зрелым — предложил бы ей поехать со мной. Но зрелым человеком я себя совсем не чувствовал и выражать мысли четче не мог, уж очень мне хотелось сбежать. В итоге я повел себя как настоящий трус: не сказал ей «Собирай чемодан», но и не поехал без нее, чтобы увидеть Марко и его новый фильм, узнать, как он ходит, что из себя представляет американка Эллен, фотограф, и как они живут, а стал оправдываться и дал задний ход. Я сказал Паоле, что не хотел с ней ссориться, что вовсе не хотел вычеркивать ее из моей жизни, делать ей больно и ссориться с ней; что моя поездка с Марко на фестиваль — не вопрос жизни и смерти, что мы можем поехать к нему вместе как-нибудь потом или еще чем-нибудь заняться вместе, надо просто это обсудить.

Постепенно она успокоилась, но поняла раз и навсегда, насколько мое желание иметь свое собственное эмоциональное и интеллектуальное пространство шаткое и некрепкое и как легко меня заставить от него отказаться. Человек просит другого человека сделать его счастливым, как говорила Мизия, а когда тот оказывается не в силах легко и непринужденно удовлетворить его просьбу, считает, что все средства хороши, чтобы добиться своего, будь то угрозы или слезы, или хлопанье дверьми, или крики, или дети. Я сдавал свои позиции раз за разом, отказывался от всего снова и снова, я сказал, что мне не нужны ни Лондон, ни Марко, ни Мизия, ни кто другой, а я хочу спокойно счастливо жить с ней и с нашей дочкой.

В общем я не поехал к моему лучшему другу и с ним — на фестиваль в Брайтон, и даже не стал ему звонить, чтобы сообщить об этом, а только написал путаное, неискреннее письмо — сплошные оправдания да отговорки. Марко не ответил.