О нас троих

Я объяснил ей, что я тут ни при чем и что никакой я не слабак: из клиники меня вышибли. Но она никак не могла успокоиться, ей страшно не нравилось выступать заложницей традиционной медицины.

— Ты хоть знаешь, сколько женщин погибало от сепсиса потому только, что врачи руки не мыли? Не когда-то в доисторические времена, а чуть ли не вчера? Ты знаешь, что врача, установившего связь между немытыми руками гинекологов и родильной горячкой, довели до сумасшествия? Он был венгр, все медицинское сообщество поносило его и высмеивало, пока он не угодил в психушку.

— Ладно, бабушка, ладно, но я хочу видеть Паолу. Все равно она уже там.

После очень непростого разговора бабушка убедила врачей клиники впустить меня — под ее ответственность. Медбрат-охранник провел нас, злых и напряженных, по коридорам до самого родильного зала. Паола уже родила и дочку унесли; без малейшей симпатии смотрела она на меня с кушетки, на которую ее поместили.

— Видишь, тот ублюдок был не прав, и ждать больше было нельзя, — сказал я.

Она прикрыла глаза, чтобы не видеть меня или почти не видеть.

— Ты все испортил, Ливио, а ведь этот день должен был стать одним из самых счастливых в моей жизни.

23

Когда Паола вернулась домой с нашей девочкой, я осознал, что совершенно не готов выполнять обязанности родителя. Мой опыт общения с детьми сводился к нескольким месяцам жизни с Ливио в Париже, но он был уже большой, почти пятилетний, и не такой, как другие дети. А теперь передо мной лежало крохотное беспомощное существо, которое испускало высокочастотные звуки в немыслимом количестве и поглощало все наше внимание без остатка; я никак не мог понять, как с этим существом общаться — или как хотя бы установить контакт.

Паола пугалась любой ерунды и все еще злилась на меня из-за скандала в клинике. Очень быстро она поняла, что я не мастер что-то организовывать и решать практические задачи, и при каждом удобном случае ставила мне это в упрек. То и дело наведывались ее родители, брат-адвокат с женой и моя мама, которая давала идиотские советы и вмешивалась в дела Паолы, да еще и ссорилась по телефону с бабушкой, а я постепенно отступал к входной двери, открывал ее, и, заявив, что иду в магазин, сбегал вниз по лестнице — так мыши улепетывают из затопленной водой норы.

Собрав по всему дому мелкие монетки и набив ими карманы, я позвонил Мизии из телефона-автомата, таясь, как не таился бы, даже звони я любовнице.

Мизия ответила лучшим своим голосом, полным оптимизма:

— Ливио! Ну как, ребеночек уже родился?

— Родилась. Три дня назад.

— Девочка! — обрадовалась Мизия. — И как ее зовут?

— Элеттрика, — ответил я. От одного только звука этого имени у меня сводило рот.

— Да ну! — сказала Мизия.

— Тебе не нравится? — спросил я сквозь рев и грохот автомобилей и покрепче прижал трубку к уху.

— Что ты, что ты, славное имя, — ответила она вежливо, но не слишком уверенно.

— Я хотел назвать ее Мизия, — признался я, — как ты назвала Ливио своего сына.

— Я назвала его так не из любезности, а просто мне нравится твое имя.

Но Паола и слышать об этом не хотела, она настаивала на Лучане, в честь своей матери, и так упиралась, что в итоге мы назвали девочку Элеттрикой, это Паолу устроило.

— Погоди, в чем дело? — встревожилась Мизия. — Вы что там, ссоритесь и страдаете из-за какой-то ерунды?

— Нет, — сказал я, — просто со мной, наверное, что-то не так. Я что-то совсем не умираю от счастья. На самом деле мне паршиво.

На другом конце провода Мизия молчала; я весь взмок, слушая треск и шорохи в телефонной трубке, бросая в автомат монетки одну за другой и думая, что, наверное, дела мои — еще хуже, чем казалось; но потом она засмеялась, хотя смеяться вроде было не над чем, и мне полегчало.

— Черт, да что смешного? — сказал я.

— Смешно и все тут. — Она продолжала смеяться.

— Что именно смешно? — спросил я громко, словно мог преодолеть голосом расстояние, злясь, что Мизия не относится ко мне всерьез, хотя это была ерунда по сравнению с тем, как мне уже полегчало.

— Да сама ситуация, — сказала она. — Так тебя и вижу.

— Ничего смешного, — сказал я, но сам уже пытался с юмором взглянуть на то, что происходит.

— Не переживай так, Ливио, — сказала она. — Когда появляются дети, приходится резко менять свои взгляды на жизнь.

Я хотел сказать ей, что дело не совсем в ребенке, что меня волнует другое, но в карманах не осталось ни монетки, и всего несколько штук лежало столбиком на самом телефоне.

— Я чувствую себя одиноким, вот что. Смотрю по сторонам, а все чужое и все чужие, черт знает что такое.

— И со мной так бывает, — сказала Мизия, и от того, что мне передалось ее легкое смущение, я воспрял духом — словно луч света просочился сквозь щелку в бетонной стене.

— У меня кончились монеты! — крикнул я. — Телефон глотает последние!

— Приезжайте к нам! — крикнула она, подстроившись под меня, потому что всегда умела подстраиваться под настроение собеседника. — Как только сможете! Не ленитесь! Мы вас ждем!

Монеты мои закончились, нас разъединили. Я вышел из телефонной будки, пытаясь понять, с какой стати я позвонил Мизии из телефона-автомата, а не из дома, и почему, когда в конце разговора она употребила множественное число, почувствовал едва заметный укол разочарования.

Когда нашей девочке исполнился месяц, я снова предложил Паоле поехать в Париж, и у нас опять вышла яростная перепалка на счет того, возможно ли куда-то вести такое юное существо. Мы еще несколько дней это обсуждали, и наконец, видимо, вконец измученная, Паола сдалась: «Ладно, раз ты никак без этого не можешь».

Я тут же позвонил Мизии, но не застал ее дома и оставил на автоответчике сообщение с просьбой перезвонить — она не перезвонила. На следующий вечер я дозвонился.

— Ты знаешь, просто чудо, мы решились. Едем к вам! — закричал я.

— Ливио. Сегодня утром умер отец Томаса. Мы улетаем в Буэнос-Айрес, — сказала Мизия.

— Че-ерт, — сказал я, будто школьник, на бегу врезавшийся головой в стену. — Сочувствую, — добавил я, и мне было плевать на отца Томаса, несмотря на всю боль в голосе Мизии, я так за себя расстроился, что едва дышал.

— Позвоню тебе, когда вернемся, — сказала Мизия. — Сейчас мы слишком потрясены, и не можем думать ни о чем другом.

— Конечно, — сказал я. — Я все понимаю. Спокойно вам долететь. Передай всем мои соболезнования.

Сидевшая тут же, в гостиной, Паола смотрела на меня вопросительно.

— Мы не едем в Париж — довольна? — положив трубку, сказал я ей, словно виновата была она. И мне действительно казалось, что так и есть.

Мизия позвонила из Аргентины в конце марта: сказать, что после смерти отца Томасу пришлось взвалить на себя сложный и запутанный семейный бизнес, ни в какой Париж они не поехали и не собираются, отдали Ливио в школу в Буэнос-Айресе.

Мы поклялись друг другу, что найдем способ повидаться, неважно где и когда, но наши обещания были такие неопределенные, что лишь еще сильнее расстроили нас обоих.

24

Лондон, 28 сентября.

Ливио,

Я все пытался понять вчера вечером, что мешает мне набрать твой номер, а утром решил, что лучше написать, так мне проще, и, наверно, это самый ненавязчивый способ восстановить связь с тобой после большого перерыва или, может, самый трусливый из всех возможных, уж не знаю. Я вернулся три месяца назад, но все время работал и занимался ногой, так что на личную жизнь времени совсем не оставалось, вот я и не объявился раньше — ну, или это хорошая отговорка, так?

Ногой приходится заниматься из-за того, что случилось еще в июне, в Перу, когда наш «лендровер» с брезентовым верхом рухнул под откос с высоты в триста метров: мы возвращались вчетвером с северо-востока страны, со съемок в местечке Толмечин, где нас чудом не схватили солдаты. Мы ехали вдоль поросшей лесом горы по грунтовой дороге с обрывами по бокам и порядком нервничали после того, что случилось: и я, и наш проводник из местных, Паулу, и Уильям, звукооператор, и моя подруга-американка Эллен Кравиц, фотограф, — несмотря на то, что под джутовыми мешками у нас лежали «калашников» и пара пистолетов, нам все равно, знаешь, было не по себе; но в какой-то момент, когда мы резко повернули, Паулу вдруг бешено замахал руками и закричал: «Смотри, смотри, el Arco Iris!», [44]и действительно, справа от нас стояла радуга, просто удивительная, я ничего подобного не видел. Ее трудно описать: радуга была гораздо больше и шире, чем обычная, в полнеба, с очень ярко и четко очерченными дугами, и для нас — в том состоянии, в каком мы находились, — в этом было что-то сверхъестественное. До того момента нас занимали лишь бытовые проблемы: солдаты, шпионы, дождь, насекомые, ужасная влажность, от которой портилась пленка, и то, что бензина не хватало, еды тоже, а спали мы очень мало, но тут мы просто преобразились, как и должно быть, когда видишь чудо, галлюцинацию или некое видение, явно высокосимволичное, только непонятно, в каком смысле. А через мгновенье наш «лендровер» и мы в нем уже катились вниз по откосу. Поразительно, я не раз во сне видел нечто подобное, и оказалось, что в жизни все тоже видишь, как в замедленной съемке: почти вертикальный склон, летящие навстречу стволы деревьев и сам наш «лендровер», который мягко и очень спокойно накренился на бок, а потом уже покатился кубарем. Не знаю, как такое возможно, видно, когда ты просто не веришь своим глазам, или насмерть перепуган, или сделать ничего не можешь и это понимаешь, то и возникает разрыв между тем, что происходит, и твоим восприятием, причем какие-то твои чувства притупляются, а другие, наоборот, обостряются, в общем, мне казалось, что я смотрю фильм на монтажном столе в аппаратной, и звуковое оборудование отличное: я на удивление четко различал, как трещат ломавшиеся под нами кусты и ветки, громыхают камни, чавкает грязь, хрустят стволы, скрежещут металл, резина и рессоры, булькает в моторе жидкость и плещется бензин в бензобаке, перекатываются наши чемоданы, камера и все другие вещи, что мы брали с собой, и различал каждый наш вздох, отдельные восклицания, крики…