Снег на Рождество

Наконец привели мы ее к нашему доктору. На вид он был худенький, остроносый, и вечно в белом халате ходил, даже, говорит, спал в нем. Но человек он был крайне отзывчивый, работу любил и, как говорится, не только любил, но и понимал, знал в ней толк. Глядя на раздутую Настину грудь, почесал он затылок, подумал и говорит:

«А ну, поставьте перед ней ведро воды…» — Мы поставили, и Настя с ходу осушила его.

«Ого! — удивился доктор. И начал внимательно он ее осматривать. Долго осматривал он Настю, а потом и говорит: — Возьмите глину, смешайте ее с соленой водой и, в тряпицу завернув, привяжите все это ей в виде компресса к груди. И так десять дней. А будет пить просить — давайте, но только в меру».

Так мы и сделали. И чудо, через десять дней грудь у Насти пухнуть перестала, и она вновь, как и прежде, стала возить нас по вызовам.

А то раз по осени она на ноги валиться стала. Легла — лежит, и все, ничего не сделаешь, не встает. Фельдшер, жалеючи, кнутом ее начал легонько постегивать, а она ни в какую. Потом, рассердившись, — палкой, а она заторможенно смотрит на него, словно говорит: «Дорогой, не бей меня, пожалуйста, отпусти…» Поначалу она хоть чуть-чуть на колени приподнималась, ну а потом вдруг упала на бок, ноги вытянула, голову кверху задрала. И почти не стало слышно ее дыхания. Короче, погибает наша Настя, и все. Тогда фельдшер и говорит: за доктором ехать нет смысла, братцы, мол, надо ее прирезать. Жалко, конечно. Но делать нечего.

Санитарка у нас была, вечно с задранной головой ходила. Ну точно утка.

Она вдруг как зарыдает: «Езжай срочно за доктором, живого или мертвого вези… Ну а если не привезешь или опоздаешь, похороним твою Настю со всеми почестями, но только пусть своей смертью умрет…»

Поклонился я лошадке своей. Влез на коня… и во всю прыть поскакал к доктору. А его нет, он на вызове… и пришлось еще верст двадцать скакать. Приезжаю. Вхожу в дом, где он роды принимал. И говорю, так, мол, и так, Настя наша помирает. Прочитал он бумажку-писанину, с которой к нему меня фельдшер послал, потом сунул ее в карман, медсестру оставил и, быстро собравшись, спросил меня:

— Сколько лет на вашем участке ишачит Настя?

— Полтора десятка, — отчеканил я.

— Еще бы… — недовольно как-то произнес он и, сев на своего коня, поскакал. Он впереди несется, а я следом еле поспеваю. Понял я тогда, что он Настю не меньше нашего любил. Да и она всегда к нему раньше ластилась, когда он к нам приезжал, или же она, наоборот, привозила ему тяжелобольных.

Приехали. Доктор сделал Насте какие-то уколы. Потом ей в рот влил бутылку желтой жидкости. И все… Да, еще велел он, чтобы мы Настю из-под навеса под дождик вынесли. Санитарка заворчала на доктора, как же так, мол, можно, дождь холодный, без перерыва все льет и льет. Застудит Настя спину в сырости такой. Но доктор успокоил ее: «Дуреха, да пойми, ведь я все это делаю, жалеючи Настю!»

Мы выволокли Настю на дождь. Спина ее тут же заблестела. И так всю ночь она пролежала под дождем. А утром смотрим и глазам своим не верим. Настя потихонечку стала вставать. Тут я, конечно, лучшего сенца ей сразу положил: пырей с клевером в воде намочил, чтоб легче ей жевать было, да в придачу парного овса подсыпал. Ну а к вечеру и сухого сенца дал, того, что по-пахучее.

Выдюжила наша Настя. Короче, всем хороша кобылка была, да вот только жаль было, что все никак у ней приплод не получался. Я ее и в колхоз к жеребцам не раз водил, и в загон отпускал, и на волю вольную к лошадям другим, не нашенским, пастись гонял, а все равно не получался у нее жеребенок. А один раз, когда фельдшеру коня на подмогу дали, отправил я ее в колхозное стадо. И чудо. Через месяц встречает меня колхозный конюх и говорит: «Еремеич, а ты знаешь, у тебя Настена жеребая…» — «Это надо же!» — удивился я. Значит, видно, что-то не так было ей в нашей амбулаторной конюшне, может, условия не те, а может, она у нас все время раскормленная была, а в колхозе она небось сразу же похудела. И вот тебе на — готов жеребеночек. Ох, и прыткий же он был, басурман, совсем другого характера, в отличие от Настены. Не пожалели, на войну его забрали. А мы с Настеной до самого окончания войны день и ночь больных все возили и возили.

Так что мы с Настеной во время войны не одной душеньке страдания облегчили… А подковы я эти снял с нее, когда она умерла.

И хоть теперь у нас машины, а Настена, вы верите, братцы, или нет, все равно лучше, — Еремеич поправил кепку на голове и улыбнулся.

«Старик, можно сказать, отживает свой век, — думал я. — И нет у него никакой особой должности. И на людях он появляется мало. Но не пусто у него в душе. Он жив, да еще как жив, как он все помнит, и как все понимает!»

— Еремеич, ты чего это сидишь? — вдруг закричал из окна кладовщик. — А ну иди забери свои лампы. Я больше сидеть не могу. Мое дело выдать, а твое взять.

Еремеич нехотя встал и медленно пошагал в здание. Ремень болтался и звенел на его плече, точно уздечка. И хотя эту историю в перерывах между вызовами мы слышали от него уже не один раз, мы все равно в задумчивости молча стояли, провожая его глазами до тех пор, пока он не скрылся в здании.

Поначалу мы и не знали, что ехать придется к священнику. И только когда диспетчерша, выслушав симптомы, спросила адрес больного, женский жалобный голосок ответил:

— Заречье, милая, Заречье. Храм…

— Церковь, что ли? — переспросила диспетчерша.

— Церковь, милая, церковь, — ответили в трубке.

Водитель взглянул на меня, пошутил:

— Ну, доктор, если и в храме ждут нашей помощи, значит, Бог с нами…

Поехали мы в Заречье. Это старый район города, с уютными улочками и переулками, с крепкими домами и даже прудом, покрытым в жаркие летние дни сочно-зеленой ряской.

Церковь мы отыскали скоро. Она стояла на пустыре, стиснутая с обеих сторон новостройками, и тянулась голубой маковкой в небо. На стертых ступенях росла трава, окна были выбиты. Сиротский ветер разгуливал по безлюдному пустырю, размокшему от талой воды.

— Какой же тут храм? — сказал водитель, — Тут и живой души не видать.

— Сворачивай! — Я указал на маленький домик под цинковой крышей. Он стоял поодаль на пустыре. На пороге нас поджидала старушка в темном. Она несколько раз перекрестилась на красный крест на борту машины и пригласила в дом.

Седой сухонький старичок лежал в низкой комнатке в самом углу на широкой кровати. Старичок был укутан лоскутным одеялом. И когда я вошел, даже не повернул головы.

— Отец Никодим! — позвала старушка. — Батюшка! Доктор приехал…

Старик открыл глаза и посмотрел на меня так, будто я был ему знаком. Веки глаз у него были красные. Тонкая и сухая ладонь горячая.

— Температуру мерили? — спросил я.

— Мерили, сынок, мерили! — бойко ответила старушка, покосилась на отца Никодима, словно выпрашивала у него разрешения продолжать разговор, добавила: — И температуру мерили, и травку давали пить. Хорошая травка. А жар так и держит, так и держит… Скажи, скажи, батюшка!..

Отец Никодим молчал, словно и не слышал. Тонкие пальцы теребили одеяло. Глаза были ясные — ни слезинки. Прослушав его, я сделал два укола — жаропонижающий и противовоспалительный.

— Теперь жар отпустит. Можете не волноваться…

— Ну, слава Богу, слава Богу… — запричитала старушка, — а я уже боялась…

— Не бойтесь… — Я достал из аптечки таблетки. — Вот… Давайте по одной три раза в день…

Отец Никодим протянул руку к таблетке. Взял из каждой упаковки по одной. Остальные протянул мне. Я удивился:

— Зачем они мне? Они вам нужны… Вы простыли, у вас жар…

Светлые глаза ласково взглянули на меня.

— Нет, доктор. У вас больных много…

— Да что вы в самом деле? — принялся доказывать я. — Это ж ведь стрептоцид, он почти у всех бывает. Берите, берите… По три таблетки.. Слышите?

— Нет, доктор, — повторил он. — Спасибо вам за вашу заботу. Душевное спасибо. — И поглядел на старушку строго. — Ты, Маланья, зря людей потревожила. Таблетки мне не помогут…