Старомодная история

В течение тех двух лет, когда дом на улице Кишмештер пополнился еще двумя жильцами и у Мелинды, после того, как Ленке вступила на правильный путь, появилась новая задача: выбить влияние материнской крови уже из Пири и Иренке, а Эмму и ее сыновей поглотил таинственный Будапешт, — Мария Риккль довольно часто была необычно веселой. Кальман, насколько она знала, никуда не рвался из города, не убегал, одолев свою оскорбленную гордость, к этой развратнице Эмме, у которой хватило наглости прислать ему свой пештский адрес, не требовал обратно похищенных сыновей, а сидел то в Паллаге, то в своей квартире на улице Кошута, спокойно ожидая, пока уладятся его дела. Юниор, конечно, ждал совсем иного: согласия Эммы на развод — и порой потихоньку уезжал-таки в Пешт, и даже ночевал у жены, с которой, зная, что рано или поздно им суждено окончательно расстаться, проводил едва ли не самые гармоничные в их жизни часы, и не думая напоминать ей об обстоятельствах их последней встречи в Дебрецене — ведь это было уже так далеко, так несущественно. Эмма охотно принимала его, была рада ему. Пока купецкая дочь смягчала нетерпение избранной вдовы частыми приглашениями и показывала ей дочерей Кальмана, которым, если бог даст, она будет вместо матери, из Будапешта наконец дал о себе знать адвокат Эммы Гачари. Он сообщил: подопечная его согласна расторгнуть брак, с самого начала приносящий ей одни только несчастья, но при условии, что ей вернут незаконно отнятых детей и что — как она хотела с самого начала — не муж, а свекровь в письменной форме обяжется высылать деньги на содержание ее самой, двух ее сыновей и трех дочерей. Купецкая дочь рассмеялась адвокату в глаза: неверной жене не полагается содержание, сказала она, пусть Эмма отдаст мальчиков, тогда она подумает, не оказать ли ей помощь, несмотря на ее порочную жизнь, и через свои связи найти Эмме какую-нибудь работу — но это, конечно, лишь после завершения бракоразводного процесса. Адвокат — позже шеф Ферко, младшего брата Беллы, о тогдашних его приездах в Дебрецен мы слышали от Ференца Бартока — находился еще в гостинице «Бык», когда за ним снова послали из дома на улице Кишмештер; увидев происшедшие изменения, он не поверил своим глазам. Вместо воинственной, самоуверенной Марии Риккль его встретила подавленная, едва шевелившая языком старуха, которая, во изменение своего прежнего решения, подписала обязательство о том, что будет выплачивать Эмме Гачари и ее сыновьям приличную ренту, самой Эмме — пожизненно, сыновьям — до тех пор, пока они не начнут самостоятельно зарабатывать на хлеб, девочек она не отдаст — и все это при том условии, что невестка пришлет ей нотариально заверенное обязательство, что никогда не согласится на развод с Кальманом Яблонцаи. Адвокат вернулся к Эмме с триумфом, даже привез ей деньги — содержание за первый месяц, Эмма тут же потратила их на покупки, и хотя понятия не имела, что произошло на улице Кишмештер, однако к условию свекрови отнеслась без трагизма: с нее довольно было одного замужества; к тому же с двумя детьми на руках и с налипшей на нее паутиной клеветы едва ли ей можно было надеяться на выгодную партию.

За неожиданным решением Марии Риккль на сей раз действительно крылась трагедия: в тот день купецкую дочь информировали наконец, для чего нужна Кальману столь желанная свобода и что за новый брак готовится за ее спиной. Юниор, после бегства Эммы уже чуть ли не каждый день ужинавший на улице Кишмештер и регулярно навещавший мать, в тот день, явившись в родительский дом, обнаружил: купецкой дочери известно то, что он рассчитывал держать в секрете, пока не приведет к матери новую невестку уже как свою законную жену. «Мамочка никогда в жизни ничего не ломала, как бы ни была разъярена, — рассказывала Мелинда, — мама любила вещи. Но в тот день грохот стоял в доме, все летело: что на пол, что в Кальмана. Я думала, она с ума сошла. Твоя мать была в музыкальной школе, она готовилась к своему большому концерту и целыми днями, даже дома, колотила какой-то парафраз из «Риголетто»; дома были только двое малышей. Пирошка умоляла бабушку, чтобы та не обижала, не ругала папу, а Ирен так испугалась, что и говорить не могла, только плакала. Потом мама перестала бесноваться, да и Кальман уже не лепетал насчет того, какое небесное, чистое создание он собирается привести ей в невестки. Мама снова была сдержанна и тиха; так вот, сдержанно и тихо, она спросила у твоего деда: «Скажи, сколько ты еще собираешься жить, Кальман?» Кальман выскочил и убежал и больше уже никогда не приходил, я потихоньку ездила в Паллаг, когда очень уж по нему скучала; потом мы услышали, что от той девушки у него родилась дочь, я поразилась, когда увидела ребенка: так он походил на Яблонцаи — больше, чем все остальные дети. Дед твой и в школу ее записал как Яблонцаи, Лонци носила это имя до самой смерти Кальмана. Он постоянно жил со своей новой семьей; он тогда снова писал стихи, сочинял рифмованные проклятия Эмме, от решения которой зависела вся его судьба, будущее Хильды и ее дочери, но Эмма смеялась ему в глаза и говорила, что у нее и в мыслях нет соглашаться на развод: деньги от мамы приходят регулярно, и она еще не сошла с ума, чтобы ради такого непостоянного, ненадежного, безответственного человека, как Кальман Яблонцаи, выпускать из рук верный хлеб для нее и для детей. У нее, конечно, есть свое мнение насчет Марии Риккль, но пока та держит слово, будет и она держать свое, и вообще — что она может поделать, если купецкая дочь готова на любые затраты, лишь бы Хильда не попала на законных основаниях в их семью?»

В течение последних двух лет, по прошествии которых бедные сестры-школостроительницы выпускают Ленке Яблонцаи в жизнь с учительским дипломом, матушка была более спокойной и уравновешенной, чем когда-либо. Мать ее исчезла из Паллага, почему и как, Ленке не спрашивала, и никто ей этого не говорил, так что не нужно было бояться ни неожиданной встречи, ни того, что ей снова велят ехать в поместье, где она так не любила бывать. В доме жили две ее сестренки, Пирошка была на девять, Ирен на одиннадцать лет моложе ее, рядом с ними она выглядела совсем взрослой девушкой; теперь настал черед малышек осваивать книгу Розы Калочи; Ленке потихоньку сообщила сестренкам, что никакого Хромого нету, все это Мелинда выдумала, так что им нечего бояться. В музыкальной школе ее хвалили, учеба шла хорошо, с отцом она не общалась, о том, что с ним опять неладно, она, конечно, догадывалась по намекам и недомолвкам прислуги, но Ленке Яблонцаи с малых лет приучала себя по возможности не принимать близко к сердцу ничего, что касалось ее родителей. Бартоки постоянно были рядом, в доброй, теплой атмосфере их дома Ленке чувствовала себя покойно и надежно, любовь Йожефа была очевидностью, а сколько еще милых, приятных молодых людей ходило вокруг нее и Беллы, особенно постоянен был в своей привязанности белокурый Майтени, которого Белла окрестила Джорджем Темпестом — так звали одного из героев романа «Идущая через рожь», верного друга Элен Адэр, безнадежно влюбленного в нее до могилы. В последнюю четверть перед выпускными экзаменами Каритас постоянно возвращалась к предложению вступить в орден, начальница тоже вновь и вновь вызывала ее к себе, чтобы втолковать ей, каким видит она единственно возможный для Ленке Яблонцаи путь. Штилльмунгус и Каритас боролись за счастливое будущее Ленке — но ведь на улице, в пыли возле деревьев, ждала ее собака Боби, а рядом с Боби, словно чувствуя себя хозяином и собаки, и барышни, стоял Йожеф — и что говорить: даже апостольское красноречие не дошло бы тогда до сознания матушки.

Перед экзаменами начальница лишила воспитанниц всех развлечений, им запрещалось ходить и в театры, и на домашние вечеринки; девушки пугали друг друга страшными слухами и зубрили изо всех сил. Матушка и Белла готовились вместе; матушка не сберегла почти никаких документов, касающихся ее прежней жизни (когда в начале сороковых годов нам пришлось доказывать безупречность своего происхождения, оказалось, что пропали даже оба ее свидетельства о браке и постановление о разводе — словно она хотела избавиться от прошлого вместе со всеми его вещественными свидетельствами); но в неприкосновенности сохранился ее учительский диплом, гласивший, что Ленке Яблонцаи, вероисповедания евангелико-реформатского, успешно сдавшая 1, 2 и 3 апреля месяца 1902 года экзамены за IV класс и на основании этого допущенная к необходимым для присвоения специальности учительницы выпускным испытаниям по дисциплинам начальной и народной школы, проявила по закону божьему и этике, педагогике, методике обучения, венгерскому языку и литературе, венгерской и всемирной истории, конституции Венгрии, географии Венгрии, естествознанию, физике и химии, пению — отличные; по математике, рисованию, музыке, немецкому языку, домоводству, физической подготовке — хорошие; по рукоделию, увы, лишь посредственные знания и, доказав полное соответствие поставленным требованиям, признана годной для преподавания в начальной школе с обучением на венгерском языке. Членами экзаменационной комиссии были: д-р Нандор Волафка, Пал Палотаи, Лайош Хус, сестры Мария Маргит, Мария Каритас, Мария Алексия, Мария Бона, Мария Алоизия, Мария Альфреда; на первом листе диплома, из дужки в треть круга, смотрит на читателя угрюмый ангелочек. Принимая диплом из рук Штилльмунгус, прощаясь с монахинями, матушка ничего не видела от слез. Сойдя по лестнице и выйдя на улицу, она уже весело смеялась: Бартоки организовали дома бал в честь дочери-учительницы и на бал были приглашены все, кто был важен для Ленке. Она никогда не забывала монастырской школы — но лишь позже поняла, чем она была для нее в самом деле.