Старомодная история

История Йожефа и Ленке Яблонцаи начинается не на выпускном вечере танцкласса, а здесь, у Бартоков, когда Йожеф, будучи с визитом у Илонки и ее мужа, в другом крыле, по просьбе Илонки заглядывает и к старшим Бартокам и видит двух девушек: Беллу, склонившуюся над каким-то сложным узором, и вторую, которую он узнает сразу, хотя видел ее один-единственный раз, в тот вечер. Сейчас он смотрит на нее без каких-либо особых мыслей: девушка сидит на вышитой скамеечке возле своей подруги и читает вслух. Читает она какую-то чушь, но сцена не неприятна; Нинон, например, никогда не бывает столь самозабвенна и непосредственна, она слишком умна для своих лет и слишком подозрительна, а эта девчонка с выпускного вечера, одетая в какое-то платьице в горошек, просто упоена текстом, который читает: «Нелли, — сказал Пол, глядя на меня сверху вниз, — как весело, от всего сердца умеете вы смеяться. Можно подумать, вы никогда еще не теряли голову, никогда не были влюблены, — говорил он с какой-то робостью в голосе, тем более удивительной, что до сих пор он всегда был самоуверен, горд и холоден.

Я отвернулась, чтобы он не увидел, как быстро покрылось краской мое лицо. Я была счастлива, что он считает меня такой спокойной. Женщина не должна позволять, чтобы любой мог заглянуть в ее сердце».

Наконец гостя заметили, и книга была поставлена на полку. Этот вечер у Бартоков был таким же, как любой другой; мать Беллы пригласила всех закусить и, так как Йожеф был у них впервые, угощала его особенно заботливо. Йожеф с удовольствием рассматривал картины на стенах — произведения Маргит; молодая художница, как всегда, когда в доме появлялся чужой, была тиха и мечтала лишь о том, чтобы как можно скорее остаться с близкими и Ленке. Тем больше веселились младшие; из-за обильного полдника у матушки настроение было особенно хорошее. Мелинда любила только лакомства и была худой, как щепка, у нее никогда не было настоящего аппетита, у матушки же еще в детстве отбили интерес к еде — сначала заставляя держать под мышками по книге и пичкая поучениями Розы Калочи, после — тем, что Мария Риккль ухитрялась заполнять разными делами даже промежутки между блюдами. Пока после супа из кухни несли второе, Ленке должна была заниматься рукоделием, ибо праздность — мать греха; к тому же тетя Клари готовила в основном постную и пресную пищу, для стариковского желудка. Так что матушка по-настоящему ела лишь у Бартоков — вот и сейчас она съела столько, что ей самой в конце концов стало стыдно; почувствовав на себе чей-то взгляд, она подняла глаза. Йожеф смотрел на нее с нескрываемым удовольствием. «Смотрит, как Пол Уошер на Элен Адэр, — подумала матушка. — Только мне еще не восемнадцать, а всего шестнадцать, и мне еще можно любить сливовые, ежевичные и имбирные пирожные». — «Завидую вашему аппетиту!» — сказал Йожеф. Более прозаической фразой, наверное, еще не начиналась любовь, — любовь, которая сопровождала Йожефа почти два десятилетия, а матушку, собственно говоря, до самой смерти.

Любовь эта занимала всех, кто играл более или менее важную роль в жизни Ленке Яблонцаи.

Мария Риккль была ею обеспокоена и — чего с ней почти никогда до сих пор не случалось — не знала, что делать. Слова, которые она слышала еще от Ансельма и которые позже стали в семье пословицей: «Гончие — к гончим, легавые — к легавым», казалось бы, подтверждались самой жизнью, доказывая мудрость отца: ведь вот и у нее, дочери трудолюбивых торгашей-легавых, не получился союз с аристократами-гончими. Но Йожеф был не джентри, хотя по общественному положению, по состоятельности вполне мог к ним относиться; зато в материальном отношении разница между сторонами была столь разительной, что Мария Риккль не могла избавиться от предчувствия: пропасть эта, по всей вероятности, окажется непреодолимой. Йожеф — не Юниор, у Йожефа есть умный, трезвый отец, который не позволит сыну очертя голову броситься в такое бессмысленное предприятие, как женитьба на бесприданнице. У Йожефа такие перспективы, что он просто не имеет права подвергать риску свое будущее из-за девушки, которая ни гроша не принесет в семью; наследие ее со стороны матери лучше не поминать, а отец в настоящее время — директор купальни, и то из милости; будь Йожеф ее сыном, она и сама бы сделала все, чтобы не дать ему жениться на Ленке.

Иным было мнение Мелинды. Она считала: родители Йожефа должны бога благодарить, если через внучку Сениора породнятся с семьей Яблонцаи, ну а если они выберут именно эту выдру, Ленке, у которой даже глаза-то не как у других, не синие, а зеленые, а стройность ее так просто уже доходит до смешного, ноги — длинные, как у комара, — то можно, конечно, осуждать их за плохой вкус, но не за правильность выбора. Конечно, у Ленке за душой ни гроша — но все равно она в родстве с королем Белой IV; а о Йожефе можно многое сказать, только не то, что его предки пришли сюда с Арпадом. Мать Беллы считала вполне естественным, если идиллия завершится благополучным концом: Ленке — славная девушка, красавица, умница, и остроумием бог ее не обделил, ну а что касается ее родителей, так ни к чему об этом много говорить; словом, Ленке любой дом только украсит. Белла настолько была уверена в том, что подруга ее станет женой Йожефа, что иногда задумывалась, какое платье ей надеть как будущей подружке на свадьбу Ленке, и, поскольку из бывавших у них в доме молодых людей никто ее особенно не интересовал, заранее горевала, что будет чувствовать себя одинокой на этой свадьбе — не Каритас же ей брать дружкой.

Встречаясь в обществе, родители Йожефа были очень милы с матушкой: знай Ленке хоть немного людей, она отметила бы, что они слишком уж с ней милы. Но матушка была влюблена и доверчива, она благодарным взглядом провожала мать Йожефа, некрасивую, как Нинон, и, когда ей приходилось идти мимо дома Йожефа, потихоньку гладила его стену. Десятилетия спустя я поймала ее на том же самом, когда мы проходили по старой Бочарной улице, словно не минуло с тех пор полстолетия, словно жившие тут когда-то люди не умерли или не были так далеко, что как бы и умерли, а главное, словно люди эти не обошлись с нею так жестоко; я сердито сказала, чтобы она не смела больше этого делать: что за абсурд — гладить стену. Матушка тогда посмотрела на меня и ничего не ответила, только головой медленно покачала; так она смотрела, когда пыталась научить меня чему-нибудь, а я оказывалась на удивление непонятливой. Когда я догадалась, что это, собственно говоря, жест Электры, которая, поглаживая землю — а не стуча по ней, — пытается убедить властителей подземного царства пустить ее еще раз в незабвенную, вечно оплакиваемую молодость, к Агамемнону, — когда я поняла это, ни матушки, ни Йожефа уже не было в живых.

Об этой любви, кстати говоря, высказывались обе заинтересованные стороны; любовь эта не относилась к тем тайнам, о которых упомянула перед смертью матушка и которые она навеки унесла с собой. Говорил мне о ней и Йожеф на неудачном ленче у Гунделя; его рассказ во всем почти дословно совпадал с матушкиным. «Йожеф был самым красивым юношей в городе». — «Матушка ваша была самой красивой девушкой». — «С Йожефом всегда было весело». — «Ленке была очаровательна, остроумна». — «Как он танцевал!» — «Как она танцевала!» — «Куда бы мы ни пошли, все девушки смотрели только на Йожефа». — «Где бы мы ни были, мужчины тут же обращали внимание на Ленке». — «Он любил то же, что и я». — «У нас были одинаковые вкусы». — «Если он за кем-то ухаживал, это много значило». — «Она была Ленке Яблонцаи, не кто-нибудь».

Йожефа я слушала недоверчиво и угрюмо, матушку же мы вместе с братом слушали раздраженно. Бела думал при этом о своем отце, который едва ли был так неотразим со своей чахоткой и со своим банкротством и которому вредно было находиться в бальном зале, где, стоило ему засмеяться, его начинал мучить кашель; я же думала об Элеке Сабо, который танцевать не умел, в обществе скучал, прогуливающихся по главной улице господ презирал, а по-настоящему любил лишь читать да сидеть дома и в любых условиях пытался воссоздать вокруг себя, хотя бы в миниатюре, деревенские порядки, напоминающие размеренный уклад жизни кальвинистов старых времен. С братом мы во многом не находили общего языка, но в одном сходились вполне: мы одинаково ненавидели Йожефа за то, что матушка так скованно и холодно принимала ласки, объятия, любовь моего отца и отца Белы.