Надсада

– Утром был у мэра Семенова, тот интересовался, как тут у тебя идет работа. В общем, в райцентре все знают, что мы вторгаемся в пределы участка Данилы Афанасьевича.

– Ну и пусть знают, – предчувствуя недоброе, отозвался Белов. – Что еще-то говорил?

– Просил, чтобы ты немедля прибыл к нему. Разговор у него к тебе есть серьезный. – Повернулся к Владимиру и уже настойчиво: – Ты бы, Степаныч, не откладывал поездку. Мало ли что там могло произойти. Но понял я только, что неспроста это – слишком уж Семенов озабочен.

– Поеду сейчас же, – решил Белов, которого явно заинтересовала просьба главы администрации. – Чую, у него самого шкура трещит.

В кабинет Семенова вошел, не обращая внимания на секретаршу, поздоровался, сел, выжидаючи глядя в глаза хозяина кабинета. Тот встал со своего места, пересел поближе к Белову.

– Мы с тобой, Владимир Степанович, всегда понимали друг друга, надеюсь, и сейчас поймем…

«Еще бы не понимать, ежели твои собственные бригады рубят лес на моем участке», – усмехнулся про себя Белов.

– Понимаешь, какая тут закавыка…

– Да не тяни ты, Михалыч, говори, как есть.

– Позвонили мне, с самого верха позвонили…

– Из областной администрации, что ли?

– Выше, а откуда – не имею права говорить, предупредили меня. В общем, работы твои на участке Данилы Афанасьевича надо свернуть в самом срочном порядке, иначе не сносить головы ни тебе, ни мне. Я-то через несколько дней сдам свои полномочия и вообще собираюсь отсюда уехать (Семенов свою кандидатуру на выборы не выставлял). А тебе здесь жить. Здесь твой бизнес, который попросту могут прихлопнуть. Поэтому чисто по-дружески прошу – сегодня же дай команду своим выезжать из леса.

– Да что случилось, черт возьми? Что это ты так всполошился: уж не сам ли президент имеет виды на дядькин участок? – усмехнулся.

– Не кощунствуй, Степаныч. Не президент, но серьезные люди, государственные, спорить с которыми бесполезно. Во всяком случае требуется выждать время, а там будет видно.

Возвращаясь в Ануфриево, Белов перебрал в голове все возможные варианты складывающейся ситуации и не мог понять, что же могло произойти. Не ездил же дядька со своей жалобой в Москву, да и кто бы там стал его слушать. Не-эт, тут что-то иное, о чем он, Владимир Белов, не знает и, может быть, никогда не узнает.

«Чушь какая-то, – думалось ему. – Мистика. И кому понадобилось вмешиваться в дела обычного лесного поселка, затерянного в присаянских широтах?..»

«А может, и вправду вмешались некие запредельные силы в лице прадеда моего Ануфрия Захаровича? – думалось дальше. – Может, Владимир Белов посягнул на что-то такое, чего и касаться-то нельзя? Может, прав дядька, утверждая, что его участок – ключ ко всей присаянской тайге, и ключ этот в виде кедровников и сложившейся здесь веками экосистемы надо беречь как зеницу ока?..»

Владимир тряхнул плечами, словно ему стало холодно. В душе его был страх.

«Но ведь всюду хлещут, всюду вмешиваются, всюду рушат и нарушают? – сомневался, проезжая деревни и села, и вот уже впереди показалась окраина поселка Ануфриево, который обогнул окольной дорогой, и машина Белова вскоре вырулила на ту лесовозную, что успели пробить рабочие «Кедра».

Мужики как раз обедали, выложив на общий стол все, что вмещали их прихваченные из домов тормозки. Здесь же на тагане грелся мятый, прокопченный дымом, вместительный чайник.

Присел на валежину, попросил налить чаю и ему. Взял кружку двумя руками и сидел некоторое время молча, втягивая в себя маленькими глотками горячую жидкость.

– Вот что, Васильич, – сказал, обращаясь к бригадиру. – Сворачивайте работы и всю технику гоните на базу, только зачистите обочины, чтобы не осталось после вас бардака.

Не прибавив более ни слова, поднялся, пошел к своей машине.

В поселке остановился возле магазинчика, прошел прямо к продавщице, наклонился, сказал несколько слов. Продавщица кивнула и скрылась в подсобке, выйдя оттуда с небольшой коробкой. Подала Белову.

Дальше путь его лежал к родительскому дому.

– Ой, люшеньки, сыночек пожаловал… Как я рада, как я рада, – засуетилась Татьяна. – Проведать заехал мать?..

– Проведать-проведать… Че у тебя там в печи, давай сюда, – ничего не объясняя, поставил коробку на стол, открыл, стал вынимать содержимое. – Это вот тоже порежь да рюмку поставь.

В коробке лежали палка колбасы, кусок сыра, консервы, три бутылки водки.

– Ой, люшеньки, – в другой раз охнула Татьяна, но более ничего не прибавила, зашаркала тапочками в куть, откуда послышались привычные Владимиру с детства звуки, когда из зева русской печи ухватом вынимают чугунок, достают из буфета тарелки, блюдца, режут хлеб.

Однако старая Татьяна молчать не собиралась, потому как только стол был собран, уселась напротив сына, подперев сухой жилистой рукой щеку.

– Ой, люшеньки, – охнула в третий раз. – И че эт ты, сыночек, пить-то седни заладился? Случилось чего?

– Ничего особенного, – буркнул Владимир. – Обычное дело: решил выпить и – пью. Кто мне запретит?

– Не скажи, Володенька… – в голосе старухи послышались жалобные нотки, которые были верным предвестником старушечьих слез. – Сашенька – царство ему небесное – тако же начинал…

– Знаешь, Татьяна Маркеловна, – грубовато пресек возможные материнские излияния. – Ты бы посидела да помолчала. А поговорить мы с тобой найдем о чем. Потерпи малость.

Налил – выпил. Ткнул вилкой в закуску или не ткнул – налил снова. И снова выпил. Так раза четыре.

Вместе с взошедшим в голову хмелем почувствовал сосущую потребность в еде. Усердно заработал вилкой и челюстями.

Татьяна наблюдала за действими сына, вздыхала, но рот открыть не решалась.

– Ты, мать, не беспокойся, я не запью, как братец, – сказал, отложив вилку. – Ты вот что мне скажи: почему отец никогда не ходил бить шишку на дядькин участок, там ведь ореха на полсотни заготовителей хватит? Да и сподручней было бы с братом – ближе родни не бывает.

– А не знаю, сыночек. Не схотел – и все тут. Правда, сказывал как-то, мол, Данилке дедом завещано охранять середку таежную, вот, мол, пускай и охранят.

– Середку, говоришь?

– Так и молвил: середку… А я ниче и не спрашивала. И че спрашивать? Каку середку – отец-то лучше знал. Ой, люшеньки… – Но тут же встрепенулась: – А че ты об энтом, сыночек?

– Да есть некоторое соображение… И ведь никто не пытался спариться с дядькой, разве только старый Воробей, да и то его напарником никак не назовешь. Приблудный…

– Приблудный-приблудный, – закивала головой Татьяна. – Опять же скучно одному-то в тайге, вот и пригрел Воробья-то Данилка. Что скотинку бессловесную… Оне вить, Беловы то ись, люди темные, себе на уме. Дружбу ни с кем не водили. Мой-то, Степан, окромя семьи ни с кем не знался, хоть с тем же Ленькой Мурашовым, с коим воевал в одном взводе. Так, иной раз на какой большой праздник забредет к тому, быдто шатун какой, да нажрутся водки вместях. И че эт мужики в ей находят, в водке то ись?.. Ой, люшеньки… Ты вот седни…

– Хватит тебе, мать, об одном и том же! – оборвал грубо. – Говорят тебе: я не запью…

– Канешна, не запьешь, – согласилась с готовностью. – А сам глоташь котору рюмку подряд…

– Но вот о чем еще хочу тебя спросить: может, отец боялся дядьку Данилу, потому и не хотел конфликтовать?

– Че ты, че ты, сыночек, – замахала руками Татьяна. – Окстись, родный. Я шла замуж за ероя и была за им, как за каменной стеной. Хотя, опять же, за простодырого ероя… Сколь я ему говаривала: «Степа, давай жить для себя… Давай жить для своих деток», дак нет же: того и смотри, рубаху с себя сымет и отдаст какому-нибудь Воробьишке. Прям срам какой-то…

По сморщенному лицу Татьяны от волнения пошли красные пятна. Она хотела еще что-нибудь сказать, но махнула рукой и пригорюнилась, поднеся по привычке к глазам концы платочка, который всегда покрывал ее голову.

– Тебя не поймешь, – потянулся к бутылке сын. – То – герой, то – простодырый… Сорок лет прожили вместе, нас нарожали, а ладу не было. Мы ж это видели.