Забой номер семь

– Я слыхал, они собираются сбросить машины в ров! То есть мы снова возвращаемся к сорок пятому году! – кипятился Фармакис, приглаживая рукой редкие волосы на вспотевшей на лысине. – Ты был знаком с ним?

– С кем? Со Стариком?

– Человек своеобразного склада! Он был настоящим идеологом. Посули ему горы золотые, а он не отступился бы от своего. Поразительно.

Фармакис глубоко задумался. Лицо Старика заслонило физиономию его сына-самоубийцы и старшего, который шептал испуганным голосом: «Ничего, папа, ничего, я привык к тому, что все называют меня дураком!» Он вздрогнул. Нить его мыслей оборвалась. Он беспокойно вертелся в кресле. Вдруг его невольно потянуло к Алекосу. В его взгляде проскользнула отеческая нежность.

– Ты не глуп, Алекос. Так намотай себе на ус: среди шахтеров есть немало мелких хозяйчиков, которых интересует только их собственная работенка. Мы должны стать ловкими политиками, чтобы другие не заморочили им голову.

И он снова умолк. Казалось, ласковые нотки в его голосе изумили его самого. Он бросил взгляд на Алекоса. Тот сидел в тяжелом кожаном кресле, откинувшись на высокую спинку. На лице крестника его жены, выражавшем предупредительность, добродушие, отзывчивость, проступила жестокость, знакомая ему жестокость дельцов и коммерсантов. На секунду Фармакису представилось, что он видит себя самого в молодости. «У этого волчья хватка!» – удовлетворенно подумал он.

Хозяин встал и принялся шагать по комнате.

– Тех кто завтра утром приступит к работе, ты заставишь прежде всего выполнить заказ компании минеральных удобрений. А то нам придется заплатить ей штраф, – с мрачный видом добавил он и, закурив сигарету» удалился в свой кабинет.

В течение всего дня, до поздней ночи Алекос ощущал странное спокойствие. Даже самые острые впечатления, самые страшные воспоминания не способны были вывести его из этого состояния. Покинув контору, он вышел на улицу.

В шикарном костюме, с высокомерным видом он шел, то и дело бросая самодовольные взгляды на прохожих, особенно на женщин. Но в то же время размышлял с горькой улыбкой, что теперь, когда сбылись все его надежды и перед ним открылись большие перспективы – в том смысле, какой придает этому слову современное общество, – именно теперь, когда оп достиг цели, что-то словно оборвалось у него внутри и вместо счастья он чувствует лишь усталость и тоску.

Оказавшись на площади, Алекос изумился при виде собравшейся там толпы. Он затесался между двумя рабочими, стоявшими около венков. Внезапно сильной волной его отнесло назад и прижало к какому-то старику. Теперь он не мог шевельнуться. Невольно в памяти его всплыл один забытый эпизод славного прошлого. Однажды – он так живо все помнил, словно это происходило вчера, – Алекос шагал с этой толпой. Она разворачивалась бесконечной лентой, начало которой терялось внизу, там, где проходили асфальтированные улицы. Вдруг кто-то закричал: «Ближе друг к другу, товарищи!» Враги каждую минуту могли напасть, и следовало сомкнуться в более тесную колонну, чтобы отразить их натиск. И тогда тысячи людей слились и стали единым целым. И колонна продолжала маршировать к центру города.

«Как странно! – размышлял Алекос. – Можно прожить годы в одном поселке и видеть только кабаки, притоны, знахарок, грязь, слышать брюзжанье и сплетни! Так вот бывает с застоявшейся водой, поверхность которой затянута плесенью. Ограниченные люди не верят, что под этой плесенью может быть что-то иное. Но стоит воде немного всколыхнуться, как из глубины подымается чистая, прозрачная струя, а всю плесень уносит течением. Черт возьми, как долго я не замечал истинной красоты!»

Отстраняя людей, Алекос важно поднялся па паперть. Подошел уже к двери, но, передумав, повернул назад.

Прячась в толпе, следовал он за похоронной процессией. То и дело спрашивал себя, как он оправдается перед Фармакисом в том, что господин директор официально не представлял предприятия на похоронах. В то же время ему было смешно, что он ломает голову над таким пустяковым вопросом. «Скажу Фармакису, что, по-моему, в этом не было необходимости. Пора ему научиться считаться с моим мнением. В конце концов, теперь он во мне нуждается», – подумал Алекос.

После погребения он поспешил покинуть кладбище. Было всего лишь шесть часов. На десять он назначил Элли свидание у Зонарса. Алекос сел в автобус, сошел в центре и долго изучал фотографии кинозвезд. Потом купил билет в кино и уселся в покойном кресле. Он старался следить за содержанием фильма. После окончания сеанса зашел в бар. Тотчас заказал коньяк и выпил его залпом. Потом заказал еще, еще и еще. Опьянев, он преисполнился уверенности и самодовольства. Стрелка часов приближалась к половине десятого. Позвав официанта, он расплатился. Встал, поправил перед зеркалом прическу а галстук. Но вместо того чтобы уйти, снова сел и заказал еще один коньяк.

Без пяти десять он поднялся.

«Куда мне пойти с Элли? – подумал он. – Ах да, мы договорились потанцевать сегодня в «Астерии». Ему вдруг захотелось уйти, бежать из бара, но, как ни странно, он не мог сдвинуться с места, точно прилип к табурету. Алекос побился бы об заклад, что сегодняшний день – самый спокойный день в его жизни. Но он ошибался. Нервы у него были страшно взвинчены, и, чтобы уравновесить это возбужденное состояние, его мозг постепенно сковывало оцепенение. Именно оно позволяло ему с иронией наблюдать за самим собой и создавало впечатление абсолютного спокойствия.

Вдруг оп увидел, что на часах бара ужо около одиннадцати. «Теперь она уже ушла», – подумал он.

Алекос сел в такси и добрался до первых переулков поселка. Дальше машина не могла проехать. Он продолжал путь пешком. Среди развалин показалось несколько бараков малюсеньких, будто спичечные коробки. Он сильно постучал в одну из дверей.

– Я пришел вместо с вами. Не видал ты Фотини?

– Кажется, она впереди…

Огромный, как буйвол, Сотирис, пригнувшись исчез в квершлаге. И эта выработка до самого конца была бита людьми.

Он дополз до того места, где обрывались рельсы. Шахтерская лампа, подвешенная к последней стойке, отбрасывала бледный свет. Дальше в полутьме он различал еще несколько фигур и наконец увидел ее.

Сотирис пробрался по грязной жиже и сел рядом с Фотини. Некоторое время оба хранили молчание. Он прижался к ней плечом.

– Зачем ты спустился? – вдруг спросила она.

– Просто так.

– Потому что меня увидал…

– Я стоял на часах. Всех нас, десятников, заставили нести сегодня вахту. Как только Лукас заметил вдалеке первых забастовщиков, он побежал звонить по телефону. Я ему здорово наподдал…

Снова последовало молчание.

– Зачем ты спустился? – опять спросила она.

– Просто так.

– Глупый ты. Тебя наверняка выгонят. А где ты с такими руками найдешь работу?

– Ах, Фотини! – вздохнул Сотирис – Ты меня никогда не жалела – ни здорового, ни калеку. Ах, Фотини?…

Голос его звучал жалобно. Согнувшись, он спрятал голову в колени.

Вдруг он почувствовал, как пальцы Фотини, легко скользнув по его руке, сжали ее. Он вздрогнул. Она смотрела на него влажными от слез глазами.

Близился рассвет, когда Кацабас послал Катерину и еще нескольких женщин принести воды забастовщикам. Бочка с водой стояла около лебедки. Мутный свет проникая между вагонетками, преграждавшими путь в штольню. Сделав несколько шагов, Катерина высунула голову и посмотрела наверх. Дождь уже перестал. Вдали остальные забастовщики вместе с женщинами, детьми и стариками ждали не шевелясь, не спуская глаз со входа в штольню. Капитан прогуливался перед своими жандармами, дожидаясь приказа начальства.

Внезапно Катерина заметила человека, опиравшегося на костыли. «Конечно, это он!» – подумала она, чувствуя, как ее обновленная душа трепещет от радости.

Наполнив ведро водой, она пошла следом за двумя женщинами.

А в это время за горой, как прекрасный фейерверк, рассыпались лучи медленно встающего солнца. Люди в забое изредка перебрасывались отдельными фразами.