Забой номер семь

Сестра посторонилась, пропуская его в комнату. Она чуть было не коснулась рукой его плеча, но смутилась. Возможно, она отвыкла уже от такой фамильярности с родными. Возможно, ее напугали женщины, которые, собравшись перед домом, наблюдали за ними. Она поспешно закрыла дверь.

Кирьякос остановился и глубоко вздохнул. Он ощутил аромат ладана, смешанный с тяжелым запахом плесени. Затем равнодушным взглядом окинул комнату.

На полу на матраце спали девочки. На широкой железной кровати, покрытой красным вязаным покрывалом, были разложены черный пиджак, в котором венчался Папакостис, залатанные коричневые брюки, отутюженная рубашка и тут же рядом его огромные ободранные ботинки. Тасия завесила простыней зеркальный шкаф. Лампа была погашена. Горела только свеча, воткнутая в бутылку.

– Ты хорошо сделала, что послала за мной своего сыпка.

– Где он, Кирьякос? – спросила шепотом Тасия.

– Где же он может быть? Конечно, в морге, – ответил брат.

Тасия разрыдалась.

– Ах! Я, горемычная, знала, что он кончит этим.

– Да, пришел ему конец, – пробормотал Кирьякос. Он не спеша опустился на стул и, распрямив спину, продолжал: – Ты помнишь, Тасия, я всегда говорил… Думай о чем хочешь, но сиди, братец, да помалкивай…

Слова брата задели Тасию. Она стала нервно ломать пальцы. Потом предложила Кирьякосу кофе. Но тот· отказался, он, мол, бросил курить и пить кофе – не преминул похвастать своей твердой волей, – затем опять заговорил о Папакостисе.

«А он все такой же. Зачем только я позвала его», – подосадовала Тасия. Хоть в глубине души она и была согласна с братом, ей неприятно было слышать из ого уст подобные высказывания о муже. Тем более в такую тяжелую минуту она никому не позволит осуждать его.

– Всегда находятся дураки, которые сами лезут на рожон, – не унимался Кирьякос, считая себя кладезем мудрости, как и все недалекие люди. – А те, что их подстрекают, и в ус не дуют…

Подняв свое бледное сморщенное лицо, Тасия посмотрела в упор на брата.

– Ах, что ты, Кирьякос! Спросил бы лучше, найдется ли у нас хоть что-нибудь поесть.

Кирьякос забеспокоился.

– И на похороны нет? – поспешил спросить он.

По лицу сестры он понял, что у нее не было денег не только на похороны, но и на хлеб. Он помрачнел. После обеда сын Тасии пришел сообщить ему, что в шахте убили его отца, и Кирьякос, повязав замусоленный галстук с торжественным и серьезным видом приготовился к выполнению своих печальных обязанностей. Когда оп вместе с племянником уходил из дому, жена, оттащив его в сторону, прошептала ему на ухо: «Сколько лет твоя красавица сестричка знаться с нами не хотела. А теперь, когда пришла нужда, сменила гнев на милость! Ты не обязан тратить на нее ни гроша».

– Ну, а как же… – снова начал он, в замешательстве почесывая затылок. – Деньги-то ведь нужны.

– А где их взять? Я совсем растерялась, несчастье свалилось на нас так неожиданно… Детей я уложила спать голодными… они плакали! Я сойду с ума, Кирьякос! – внезапно вырвалось у Тасии.

– Хорошо, а твой сынок?

– Деньги у моего сына? Где, по-твоему, работает моя сын. А?

– Откуда мне знать.

– Он работает па шахте, с самого детства работает там. Им не платили два месяца, – проговорила она дрожащим голосом.

Кирьякос немного помолчал… «Права была Евлампия: зачем я, дурак, бегал всюду и выставлялся напоказ. И в морге и в полиции записали мое имя. Меня будут разыскивать, если мы не заберем его из морга». Пораскинув умом, он пришел к выводу, что раз он с самого начала не притворился больным, значит, теперь придется раскошелиться. Поэтому он решил разыграть из себя благодетеля.

– Хорошо, не беспокойся, Тасия, я все утрясу, – сказал он, вынимая четки. – Я никогда не уклонялся от выполнения своего долга, бог свидетель, – прибавил он, бросая взгляд на шкаф и кровать.

Тасия немного успокоилась. Она чувствовала себя настолько несчастной и одинокой; что готовность брата помочь ей приняла за сострадание. Она снова смотрела на него как на своего защитника и покровителя. Когда человек в горе, он ищет у людей хоть крупицу сочувствия. Так и Тасия пыталась прочитать сочувствие на лице Кирьякоса, ей так не хватало тепла близкого человека. Она не думала о том, как брат относился к ней прежде, что много лет они жили как чужие. Тасия помнила лишь то время, когда она, его сестра, стирала ему, стряпала, любовно ухаживала за ним. Ее глаза наполнились слезами. Сама не понимая, что она делает, она упала перед братом на колени и схватила его за руки.

– Кирьякос! – раздался ее душераздирающий крик. – Спасибо тебе.

А в это время в узкой и длинной свежевыбеленной комнате, где ютился профсоюзный комитет, заседала рабочая комиссия. Угроза забастовки заставила министра (того, что не отличался любовью к чистоте) созвать представителей федерации горняков и сообщить им, что он «просил лично господина премьер-министра немедленно вмешаться и изыскать возможность выплатить рабочим шахты Фармакиса задолженность по заработной плате и пособие уволенным, отработавшим свыше ста двадцати пяти дней». Секретарь федерации тотчас известил обо всем Кацабаса. Создалось настолько серьезное положение, что, несмотря па неожиданное потрясение, вызванное убийством Старика, комиссия ни на миг не могла приостановить свою работу.

В тот вечер на заседании чуть было не решили отказаться от забастовки. Это предложение выдвинул рабочий по имени Лефас. Приземистый, лысый, с мясистым носом на худом лице, он казался до смешного уродливым, но это впечатление несколько сглаживал его низкий и звучный голос. Когда Лефас выступал, он не смотрел на своих слушателей, но не сводил глаз с какой-нибудь бумажки, которую обычно крутил в руках.

Лефаса избрали в комитет вскоре после его возвращения из ссылки. Он сразу обрушился на левых членов комитета, обвиняя их в отсутствии политической зрелости и догматизме. После поражения в гражданской войне усталость и разочарование сменили его прежний энтузиазм. Но не один он был так настроен, многие борцы Сопротивления переживали теперь тот же кризис. Не понимая, что критика догматизма и культа личности свидетельствует о подъеме и зрелости всемирного рабочего движения, Лефас по-прежнему брюзжал, вспоминая старые ошибки. Он знал, что шахтеры, члены партии, осуждали ликвидацию партийных организаций, и обычно, когда при нем заходил об этом разговор, он смеялся с удовлетворением или негодующе восклицал: «Из-за нашей ограниченности мы беспрерывно совершаем те же самые ошибки». В кофейне он сидел всегда за крайним столиком, и его низкий, звучный голос заглушал даже крики споривших преферансистов «Как, брат, случилось, что те люди, по милости которых мы докатились до теперешнего положения, меняют нынче свои убеждения?» – вещал он. Мишенью для его нападок бывал обычно не столько Старик, сколько Кацабас, которому он насмешливо говорил: «Решил Манольос переодеться спозаранку, да натянул рубаху наизнанку».

Лефас с самого начала возражал против идеи боевого выступления. Он полагал, что правительство пустит в ход все средства, чтобы сорвать забастовку, и в результате нарушится единство и выиграют обанкротившиеся «незиды». Старик же, напротив, утверждал, что при ситуации сложившейся на шахте Фармакиса, отказ от забастовки явится предательством по отношению к рабочим.

«Единство бесполезно и даже вредно, – глухим голосом говорил спокойно Старик, – когда ведет к недопустимым и позорным компромиссам. Не объявить забастовку при создавшихся обстоятельствах – это трусость, предательство. Я знаю, против нас будут использованы все средства. Но и мы в крайнем случае забаррикадируемся внизу, в забоях. Если не примут наших требований, только мертвыми извлекут нас оттуда».

Пока готовились к забастовке, Лефас не выдвигал никаких возражений. Даже в кофейне воздерживался от ядовитых замечаний. Казалось, доводы Старика окончательно убедили его. Он с головой ушел в работу, писал статьи, печатал прокламации, ходил вместе с другими шахтерами к министру и впервые за долгое время распил как-то вечером с Кацабасом бутылочку узо. Придя на шахту к концу второй смены, Лефас услышал трагическую весть.