Забой номер семь

Вечернее заседание комиссии началось в половине десятого. К одиннадцати часам еще не было принято никакого решения. Лефас держал речь целый час, скручивая и раскручивая папиросную бумажку. Обещания министра ou рассматривал как некоторую победу и требовал, чтобы отложили забастовку. Двух консервативно настроенных членов комиссии убедили его аргументы, и они готовы были поддержать его у одного из них на протяжении всего заседания перед глазами стоял мертвый Старик – страшный труп, который он видел на складе. Он даже испуганно заметил:

– Мне кажется, нам следует немного охладить свои пыл ведь они намереваются расправиться со всеми.

Хмурый Кацабас сидел согнувшись, по привычке упираясь локтями в колени. В третий раз он повторил, что не доверяет обещаниям министра.

– Однако кое-что они дают, – перебил его Лефас. – Мы выждем, потом снова атакуем министерство, а там посмотрим. Следует помнить, что мы не вправе легкомысленно рисковать тем немногим, что нам удалось отстоять после хаоса гражданской войны. Разве можно требовать от всех политической сознательности? Решил Манольос переодеться спозаранку, да натянул рубаху наизнанку, – насмешливо прибавил он.

Кацабас бросил на него презрительный взгляд. В руке он держал лист бумаги, где набросал, что нужно подготовить к похоронам Старика. Он быстро сунул листок в карман, решив, что пора вмешаться.

– Раз наш друг любит поговорки, напомню и я одну: лучше привязать осла, чем искать осла. Кто хочет называться профсоюзным активистом, пусть зарубит себе это на носу. В ином случае лучше привесить камень ему на шею и бросить в море.

– Горькая правда, – отозвался Лефас, который, оказавшись в тупике, любил бросать глубокомысленные фразы, не относящиеся к делу.

– Минутку, Лефас, я еще не кончил. Шахты для нас – вопрос сложный и запутанный, – спокойно продолжал он. – Известно, что из-за нашего угля сталкиваются многие интересы и плетутся сети невидимых интриг. Эти происки мы чувствуем, конечно, на своем горбу. Ясно одно: если мы отступим, шахты будут закрывать одну за другой. Старик говорил на собрании: «Шахтер борется не только за свои требования, он борется за нечто более важное, за то, чтобы иностранцы не задушили местные производительные силы, которые помогут Греции освободиться от экономического порабощения. Борьба шахтера – это национальная борьба». Те же слова бросил он в лицо министру, то же напечатал в газете. За это его и убили из-за угла. Но убийцы обнаружили по только свою трусость, во бессилие и растерянность. Я объявляю вам что с сегодняшнего дня эти слова Старика станут лозунгом нашего союза: «Борьба шахтера – это национальная борьба». С таким лозунгом весь профсоюз поддержит нашу забастовку.

Пока говорил Кацабас, Лефас все крутил в руках папиросную бумагу.

– Слова, слова! – воскликнул он раздраженно. – Мы сыты словами по горло! Если мы и решим отражать направленные на нас удары, скажи мне, чем накормить столько семей? Что ты им ответишь, когда они окружат тебя и будут кричать, что голодны? Через несколько дней большинство сдастся и побежит выпрашивать работу. Словно мы этого не знаем! Воду в ступе будем толочь. А потом, конечно, займемся самокритикой и скажем: «Допустили ошибку». Знакомая история.

Нет, Лефас, допускаешь ошибку ты, – перебил его Кацабас, теперь уже с трудом сдерживая дрожь в голосе – Мы попали в необычайно сложное и тяжелое положение, и как единственный выход ты предлагаешь покориться судьбе. Иначе говоря, ты отказываешься от борьбы. Я уверен, что твоим словам рукоплескал бы Фармакис. – Oн запнулся, лицо его исказила душевная боль. – Лефас, – прошептал он, стараясь скрыть свое волнение, – пока не поздно, раскрой глаза – и увидишь, что ты камнем летишь вниз. Ты родился рабочим, жестоко боролся и знаешь, что мы воюем не только с голодом, но и с самим дьяволом. – Тут он вдруг встал. – Уже одиннадцать, а нам надо еще о многом поговорить, – доставая из кармана листок, прибавил он.

– Но мы еще не приняли никакого решения, – заметил кто-то.

– Послушаем, что скажет Лефас, – ответил Кацабас.

Лефас испуганно поднял голову, почувствовав на себе взгляд Кацабаса. В тесной комнатке воцарилась мертвая тишина. Лефас был смущен. Надо сказать, что каждый раз, как ему удавалось возразить кому-нибудь, он испытывал истинное удовлетворение, хотя часто спорил лишь из упрямства, а по для того, чтобы отстоять свои убеждения. Какое-то мгновение он следил за клубами табачного дыма, плывшими по комнате. Члены комиссии молча курили. Бумажка в руках Лефаса стала совсем черной. Он еще немного покрутил се.

– По-моему, мы уже решили, – пробормотал он. – Будем бастовать. Я просто предупредил вас, чтобы вы хорошенько продумали все. Правда всегда горькая… Ну, что дальше?

С четырех часов утра забастовщики, мужчины и женщины, заняли дорогу и тропинки, ведущие к шахте. В шесть часов с шоссе свернул грузовик с новыми рабочими, приглашенными компанией. Как только водитель заметил сгрудившихся вдалеке шахтеров, он, испугавшись, затормозил. Несколько забастовщиков подошли к нему и предложили повернуть назад. Вынырнув па шоссе, машина быстро скрылась из виду. Вскоре на дороге показались еще два грузовика. На этот раз вместо того, чтобы остановиться, водители дали газ, и машины на большой скорости понеслись к шахте. Рядом с шофером в переднем грузовике сидел десятник.

В радиатор второй машины попал камень и пробил его. Грузовик продолжал мчаться вперед. Тогда камни полетели дождем. Штрейкбрехеры выпрыгивали па ходу и разбегались во все стороны. Кто-то крикнул водителю:

– Поворачивай и убирайся отсюда, а то мы сбросим машину в ров.

Второй грузовик развернулся и стал удаляться от шахты.

Испуганный Лукас обратился к шоферу:

– Скорей назад, пока тебе или мне не раскроили череп. Я позвоню хозяину и расскажу, как обстоит дело. – Вынув белый носовой платок, он помахал забастовщикам, чтобы те перестали бросать камни и дали им возможность повернуть назад.

Телефонный звонок десятника разбудил Фармакиса. Поспешно одевшись, он добрался до поселка и направился прямо в жандармерию. Вскоре начальник жандармского участка, высокий мужчина средних лет, с густыми бровями и большой бородавкой под правым глазом, в сопровождении двадцати жандармов двинулся к шахте. Когда они шли по расположенным в низине переулкам, оглушительно зазвонил церковный колокол. Из всех домов и дворов выбежали женщины с грудными младенцами па руках, дети, старики и старухи; все в один голос кричали, чтобы жандармы убирались вон. Жандармы с трудом прокладывали себе дорогу, окруженные плотным кольцом детей и женщин, голоса которых звучали все более угрожающе.

Начальник жандармского участка приказал своим людям, во избежание осложнений, оружие в ход не пускать но очистить дорогу и продолжать путь. Он попытался и сам продемонстрировать свою выдержку, молча выслушивая ругань рассвирепевших женщин. Босая толстуха, повязанная платком, когда он проходил мимо, закричала, указывая пальцем на его бородавку:

– Чтоб она у тебя превратилась в рак, как у моей матери!

Начальнику жандармского участка стало не по себе, а он подумал: «Придется все-таки удалить бородавку». Издали он увидел толпу забастовщиков.

Когда жандармы уже приближались к шахте, им наперерез бросился маленький человечек с густыми поседевшими волосами и острым носом.

– Остановитесь! – размахивая руками, яростно кричал он.

Это был мэр. Его, бывшего рабочего-текстильщика, в период Сопротивления капитана народной армии, после освобождения Афин от оккупантов подвергавшегося преследованиям за свою деятельность и взгляды, избрали мэром через год по выходе из тюрьмы. На этих выборах после поражения в гражданской войне народ одержал первую большую победу. Несмотря на препятствия, чинимые номом, [40] и финансовые затруднения муниципалитета, ему удалось за короткое время превратить в парк зловонный пустырь, рассадник микробов, засыпать овраг, создать клуб для молодежи и добиться отстранения членов муниципалитета, присваивавших общественную землю. Ловкий, подвижный, энергичный, он не присаживался ни на минуту с раннего утра до позднего вечера. «Какой камень ни подымешь, глядь, а он там», – говорил о нем в шутку Старик.