Чары. Избранная проза

Во главе стола ютился, как бедный родственник, тихий, застенчивый, улыбчивый хозяин, считавший своим долгом ввинчивать штопор в крошащуюся пробку и наполнять вином граненые рюмки, позванивая о краешек дрожащим горлышком бутылки.

Напротив же смущенно рдела хозяйка, сидевшая на краешке стула и заполнявшая паузы словами: «Вот вам грибочки», «Попробуйте рыбки», «Можно отрезать вам пирога?»

В разгар такого вечера всегда наступал момент, когда разговоры сами собой обрывались, голоса внезапно замолкали, и в воздухе обозначалось легкое и смутное движение, именуемое полетом тихого ангела. Это означало, что дедушке пора спеть. Он не капризничал, не ломался, не заставлял себя долго упрашивать. Ловким жестом фокусника, демонстрирующего публике неведомо откуда взявшийся предмет, дедушка извлекал из-за спины гитару с бантом, задумчиво поглаживал гриф и пробовал струны, озабоченно и придирчиво настраивал ее — не столько ради самой настройки, сколько ради того, чтобы окончательно завоевать, привлечь к себе всеобщее внимание. Затем он забрасывал ногу на ногу, упирал локоть в колено и раскатистым баритоном пел: «Ямщик, не гони лошадей…»

Те, кто видел дедушку в эти минуты, единодушно утверждают, что он был молодцом, гусаром, душою общества, и — конечно же не без этого! — за ним водились грешки. Как я теперь догадываюсь, он, что называется, озорничал, проказничал. Кое-что себе позволял. Этим он доставлял немало огорчений бабушке, которая по натуре своей была домоседкой, и ее редко удавалось уговорить пойти в гости, в кино или покататься на лодках. Казалось бы, именно эти грешки и проказы и должны были привести к мысли, что дедушке надо исправиться, и средством исправления такого молодца и гусара может стать лишь трудовая деятельность в лесах Сибири или в окрестностях Магадана. Но, как это, ни странно, подобная мысль у соответствующих органов вызрела уже тогда, когда дедушка очень изменился, утих, присмирел, раскаялся в грехах и его жизнь осенила некая экзистенциальная загадка, которую я разгадываю до сих пор.

Я мучительно пытаюсь понять, в каком же таком кошмарном обличье явилась ему жизнь, если он из гусара и молодца превратился в… мистика и теософа! Что же привиделось ему в ту минуту, когда жизнь как бы сбрасывает чешуйчатую, глянцевитую, отливающую перламутром кожу и показывает свой обнаженный скелет с остро торчащими ребрами, если дедушка?.. Да, забыл о вечеринках, застольях и шумных сборищах, забросил гитару с бантом, пылившуюся на стене, и стал участвовать в собраниях законспирированного кружка, занимавшегося мистическим истолкованием четырех Евангелий!

Посещала, бывали, заглядывал…

Законспирированного — под светское чаепитие, перелистывание семейных альбомов и игру в преферанс.

Помимо дедушки эти собрания посещала бывшая балерина Большого театра, худая, томная, с благородной проседью и цепкими пальцами карточной гадалки. Бывали там и профессор консерватории с палочкой, фляжкой коньяка в кармане и дрожащими от старости руками, полуспившийся горемыка художник (вихрастый, в богемной блузе), писавший плакаты и лозунги для первомайских парадов. Заглядывал и подслеповатый, обсыпанный перхотью библиотекарь, выдававший под залог книги в киоске Парка культуры и отдыха имени Горького, который иногда называли Парком культуры и Горького или Парком культуры имени Отдыха!

Может быть, дедушка уже тогда осознал себя прилепившимся к жизни так же, как наш двухэтажный домик — к серой каменной стене, и тридцатые годы коснулись его неразличимым запахом раскаленного на солнце песка и потягиванием затхлой могильной сырости?! А может быть, дедушке стало страшно за жизнь близких, на которых надвигалась мрачная тень Стены? Да, надвигалась, а они, не подозревая об этом, упорно старались прилепить, приспособить к ней свои жизни (так ласточки лепят гнезда под стрехой дома, обреченного на снос) — доставали билеты в Большой театр, следили за афишами консерватории, брали книги из публичной библиотеки и с флажками выходили на первомайские демонстрации-парады?!

Так или иначе, но в жизни дедушки появилась Дверь (Стена — Жизнь — Дверь), за которой он исчезал вечерами и которая вызвала немало ревнивых подозрений, мук и терзаний со стороны бабушки. Она себя, что называется, растравила. Женщины-теософки представлялись ей куда более опасными соперницами, чем манекенщицы из окна «Москвошвея» на Петровке, папиросницы из «Моссельпрома», накрахмаленные аптекарши и нарумяненные, напомаженные продавщицы, составлявшие компанию дедушке в прежние времена.

И вот однажды бабушка решила увидеть их собственными глазами, закуталась в старую, выеденную молью шубейку, в которой редко показывалась на улице, сунула ноги в стоптанные боты, накинула на голову платок, наполовину закрывавший лицо, и отправилась вслед за дедушкой, чувствуя себя в эту минуту бдительной патриоткой, разоблачающей козни врагов народа. Разумеется, не по-настоящему, не всерьез, но как бы… испытывая не столько само чувство, каким оно бывает в минуты азарта, сколько подбадривающий оттеночек, ощущеньице: выследить и разоблачить!

Думаю, что подобный оттеночек, придававший своеобразный криминальный отсвет тридцатым годам, возникал у многих — и у детей (сыновья доносили на отцов), и у взрослых, и у мужчин, и у женщин. Его экзистенциальная подоплека кроется в катастрофическом отсутствии жизни, вынуждавшем не избегать криминальных ощущений (полицейский в доме — это ужасно!), а, наоборот, всячески культивировать их, находя способ самоизживания в том, чтобы преследовать и разоблачать, разоблачать и преследовать.

Вот она, замена страстям, которых нам так не хватает! Пусть мы не способны страстно полюбить или вдохновенно возненавидеть — все это не беда, если мы можем страстно заподозрить и столь же страстно уличить! Уличить и заподозрить — вот наши истинные страсти! Так не будем же их скрывать, дадим им вырваться наружу, выпустим их на свободу, словно бумажного змея с намалеванной на нем глумливой рожицей. И тогда — воспарившие ввысь — они вознаградят нас тем, что позволят бежать за ними вприпрыжку, удерживая в руках конец веревки, чувствуя себя готовыми оторваться от земли и с восторгом воскликнуть: «Жизнь! Вот она, жизнь! Живем!»

Увидела!

Позднейшие рассказы бабушки позволяют представить, как она остановилась перед Дверью, только что закрывшейся за дедушкой, тщательно осмотрела дом и не столько с помощью каких-то своих расчетов, сколько подчиняясь внутреннему голосу, подсказавшему ей правильный выбор, отыскала окна той самой квартиры, в которую он, новоявленный конспиратор, тайно проник. Квартира оказалась на первом этаже, хотя окна были довольно высоко, и поэтому бабушке пришлось подтащить валявшийся поблизости ящик, положить на него доску, пару кирпичей и взобраться на это шаткое возвышение.

Все это она проделала с ловкостью, неожиданной для ее грузного тела (вот они, страсти!), и, приподнявшись на цыпочки и слегка подтянувшись, заглянула в щель между оконными занавесками. Каково же было ее разочарование, когда она увидела своих мнимых соперниц! Увидела бывшую балерину с цепкими пальцами гадалки, наполовину скрытыми кружевными манжетами, маленькой покачивающейся головкой и розовой кожей, просвечивающей сквозь седые волосы, профессора с палочкой и фляжкой коньяка, художника, библиотекаря и еще двух нелепых насурьмленных женщин в глухих фиолетовых платьях, с китайскими веерами и длинными папиросами в руках (они тоже бывали)!

И их-то она собиралась разоблачать!

Азарт преследователя в ней сразу исчез, вырвавшиеся наружу страсти благополучно улеглись, бабушка неловко (теперь уже неловко) слезла с ящика, расстегнула шубейку, отряхнула и расправила на груди платье, попутно сравнив его с платьем насурьмленных женщин и с удовлетворением отметив преимущество своего фасона (значит, не все потеряно), и отправилась восвояси, домой. Отправилась с облегчением, беззаботной готовностью махнуть на все рукой и беспечным сознанием того, что очередная попытка жизни окончилась привычной неудачей.