Чары. Избранная проза

Время существует

Соединение же домика со стеной, а меня — с жизнью рождало во мне догадку о существовании и некоей третьей субстанции, для которой у меня не находилось названия, и лишь теперь я понимаю, что это — время. Конечно, я слышал от взрослых, разговаривающих за обеденным столом над моей головой, склонившейся к тарелке: тридцатые, сороковые, пятидесятые. Особенно они любили вспоминать, сколько что тогда стоило. «В конце двадцатых английский замок „Пэль“ с тремя ключами можно было купить за пять с половиной рублей. Граммофонные пластинки „Гигант“ с записями Шаляпина и Собинова стоили от девяноста копеек до двух рублей пятидесяти, а коробочка иголок для граммофона — семьдесят копеек. Продавались расчески: „Ермолова“ — за семьдесят две копейки и „Собинов“ — за восемьдесят одну копейку», — с важностью говорила бабушка, считавшаяся у нас лучшим знатоком цен, высшим авторитетом, а дедушка непременно добавлял: «А еще была расческа с надписью „Мейерхольд“.» — «Что-то я не помню такой расчески…» — бабушка позволяла себе усомниться в услышанном не только потому, что оно создавало угрозу ее непререкаемому авторитету, но и по другим причинам, сознание важности и значимости которых ей хотелось донести до дедушки. «Была, была!» — упрямствовал и легкомысленно, с затаенным озорством настаивал дедушка. «А я не помню. Значит, не было». — «А я помню. Значит, была». — «Не было и не могло быть!» — «Была, была, была!» — «А сколько стоила?» — спрашивала бабушка, словно лишь наличие цены могло подтвердить сам факт существования предмета. «А этого-то я и не помню», — сдавался дедушка.

Все это я не раз слышал, но я был уверен, что эти слова — тридцатые, сороковые, пятидесятые — обозначают нечто не существующее, пустое, словно внутренность старой шляпной коробки, спрятанной про запас в диван. И вот оказалось, что время существует, и его существование таинственным образом связано и со мной, и с моей жизнью, и с жизнью моих близких.

По признанию дедушки, железнодорожного инженера, который много лет прокладывал узкоколейки, побывал в исправительно-трудовых лагерях и лишь под конец жизни вернулся домой, при упоминании тридцатых годов его постоянно преследовало ощущение ослепительного солнечного света, накаляющего желтый песок, и затхлой могильной сырости.

— Представь себе, как, будто в жаркий солнечный день тебя затаскивают в холодный каменный подвал, и вот эта теплая, смрадноватая гнильца, которой потягивает из сырых углов… — говорил он мне, досадливо морщась и щелкая пальцами от неумения схватить, поймать, накрыть ладонью, как ящерку, ускользавшую от него мысль.

Но уж я-то его понимал.

Хотя я и не застал тридцатые годы, а преданий о них в семье сохранилось не так уж много (рассказывали лишь о том, как всех брали и как все боялись), я еще в детстве постиг экзистенциальную загадку времени. Поэтому веяние тридцатых («…потягивает из сырых углов») словно забилось для меня в трещины штукатурки, осыпающейся со стен нашего дома, щели подслеповатых окон с ситцевыми занавесками, под кору проросшего на карнизе деревца. И меня часто тревожит мысль, ускользающая, как ящерка между камнями: а вдруг это веяние, это неразличимое потягивание, дразнящее ноздри запахами прошлого, и есть мое единственное предание, моя родословная?

Глава третья

КОЛИДОР НИКОЛАЕВИЧ

Временные ориентиры

Помимо пространственных ориентиров, маяков моего детства, моих пятидесятых — Малой Молчановки, Собачьей Площадки, Арбата — должны быть упомянуты и маяки временные. Мое сознание сохранило их в виде обрывков доносящихся фраз, приглушенных голосов, кухонных разговоров шепотом, наделенных во многом неведомым для меня, смутным, тревожившим смыслом: «Беспаспортные космополиты…», «Все врачи — вредители…», «Умер Сталина… гроб в Колонном зале… Трубная площадь… сколько людей задавило!», «Съезд… секретный доклад-Хрущев».

Не скрою: мне так хочется описать, как в день похорон мать, вернувшись, домой, рассказывала, что у них все рыдали, что все, конечно, пошли и что, слава богу, она не пошла, тем более со мной, иначе какой мог бы быть ужас! На Трубной была такая жуткая давка! Люди спасались на крышах, но все равно столько погибло, стольких растоптали, стольких раздавило! При этом она прижимала меня к себе, испытывая чувство суеверного страха при мысли о том, что она могла меня лишиться, поддайся она вместе со всеми слепому, безрассудному порыву.

Хочется мне описать и то, как дворовые мальчишки в кепках, повернутых козырьком назад, позабыв свои мячи и самокаты на подшипниках, показывали мне на угловой дом, башней возвышавшийся над Арбатской площадью, и уверяли, что там, на самом верху, заточен арестованный Берия.

А я вместе с ними распевал куплеты:

Хочется, хочется — чего там скрывать! Но это сюжет для другого романа: мой-то — экзистенциальный! Поэтому этих сцен я не опишу, а расскажу о том, как после смерти Сталина вернулся из лагеря дедушка.

Боязливое сочувствие

Возвращения дедушки мы ждали с радостью, но при этом нам приходилось постоянно убеждать себя в том, что мы радуемся, поскольку радость то и дело оборачивалась странной растерянностью, тревогой и беспокойством. Я на неделю затих, затаился, стараясь не привлекать к себе внимания взрослых, раз все их мысли были заняты дедушкой и обо мне они могли думать лишь как о постороннем, некстати подвернувшемся под руки, вызывающем досаду предмете. У взрослых неделю подряд все падало из рук, они заметали в жестяной совок черепки разбитых тарелок, собирали с пола раскатившиеся по углам бусы (нитка оборвалась, будь она неладна!), смахивали со скатерти рассыпанную соль и отскабливали керосинку от засохших следов выкипевшего молока. По утрам каждый из них с рассеянностью отвечал на приветствия соседей, бормоча что-то бессвязное и неразборчивое («Здр… ств…»), оставлял включенным свет в уборной и забывал придержать дверь, с шумом захлопывавшуюся после его ухода.

И тревога, и беспокойство отчасти были вызваны мнительной боязнью поверить, что дедушка — после стольких лет отсутствия («…столько лет! Столько лет!») — наконец вернется, отчасти же объяснялись тайным, скрываемым друг от друга и от самих себя нежеланием, чтобы он возвращался. Нежелание это распространялось не на то, что домой вернется он, дедушка, для всех дорогой, любимый и близкий, хотя и несколько отдалившийся за время своего отсутствия, а на то, что он вернется оттуда, из тех страшных мест. Значит, он принесет с собой нечто совершенно не укладывающееся в привычную обстановку наших комнат с креслом, диваном (валики и подушки), резным буфетом, в недрах которого потаенно, словно семейный идол, хранится фарфоровый сервиз. Комнат с кочергой перед белой изразцовой печкой и конечно же (конечно же!) оранжевым абажуром над круглым обеденным столом, застеленным вышитой по кайме цветочным узором скатертью.

Да, привычная обстановка начала пятидесятых, и в нее-то не укладывалось, не умещалось нечто такое, что дедушка — наш любимый дедушка — мог принести на подошвах ботинок, в складках пиджака, под воротником пальто. Нечто совсем незначительное, сущий пустяк — прицепилось, знаете ли, как нитка к рукаву пиджака, смешалось с крошками табака в кармане — не стоит обращать внимания. И никто не обращал бы, если бы в этой незначительности не проскальзывало нечто слегка отталкивающее, обескураживающее, чужое, похожее на мокрый расплывшийся след с грязными потеками: в доме вымыли пол, а кто-то, не соблаговоливший вытереть ноги, оставил на паркете. Оставил, и вот хозяевам приходится делать вид, что они не замечают этого следа и вовсе не собираются упрекать за него гостя. Напротив, они встречают его с доброжелательными, сияющими улыбками, но в выражении их лиц невольно сквозит — не осуждение, нет, а некое боязливое сочувствие ему, провинившемуся, легкая натянутость и принужденность, тоже оставляющие след в душе.