Нежный бар

— Какое шоу? — спросил Атлет.

— «Пароль».

— Это шоу с Алленом Ладденом, ^[80]— кивнул Атлет.

— Аллен Ладден осуществляет желания? — спросил мужчина в пальто.

— Конечно, — сказал Атлет. Затем наклонился ко мне и пробормотал: — Пароль: «придурки».

Я спросил дядю Чарли, что он думает о моей теории про «Пабликаны» — Аладдина.

— Единственный Аладдин, который меня волнует, находится в Вегасе, — сказал дядя.

Когда в тот вечер народ стал прибывать в бар, я напомнил дяде Чарли о том, что «Пабликаны» становятся все многолюднее и многолюднее день ото дня. Каждый вечер был как День благодарения.

— Ты даже не представляешь, — сказал дядя. — Ты представить себе не можешь, как много здесь выпивают за неделю. Миссисипи «Мичелоба», Гурон «Хайнекена».

— Гурон или Понтчартрейн? ^[81]— уточнил Атлет.

— А что больше? — спросил дядя Чарли.

— Больше Понтчартрейн. Я думаю, ты хотел сказать Понтчартрейн?

— Да я бы никогда в жизни не сказал Понтчартрейн!

Рекордным прибылям той осенью бар в некоторой степени был обязан Уолл-стрит. Фондовый рынок поднимался, что принесло большие выручки почти каждому бару во всех трех штатах вокруг столицы. Но настоящим виновником стремительного подъема «Пабликанов», по мнению дяди Чарли и других барных мудрецов, был Стив. Благодаря ему в бар по-прежнему стягивались люди — по причинам, которые не объяснишь словами.

— Поэтому шеф расширяется, — сказал дядя Чарли. — Это между нами. Сечешь? Все еще не до конца решено. Он открывает еще одно заведение в городе, вторые «Пабликаны», на Саут-стрит Сипорт. — Заметив мою реакцию, дядя округлил глаза: — Ты еще ничего не видел?

Я не знал, где находится Саут-стрит Сипорт, и мое невежество было только на руку дяде Чарли. Мало от чего он получал столько удовольствия, как от рисования карт на коктейльной салфетке. Будучи барным картографом, он нарисовал мне сложную диаграмму Нижнего Манхэттена — порт здесь, финансовый район там — и пометил синим крестиком место, где будет находиться новый бар Стива — «Пабликаны на пирсе». Он будет располагаться на семнадцатом пирсе, а его огромная стеклянная стена будет выходить на Бруклинский мост. Замечательный вид, сказал дядя Чарли. Замечательное место. Много пешеходов. В соседнем здании находился популярный ресторан, которым владел защитник Даг Флюти, ^[82]а меньше чем в двадцати футах была волшебная столетняя двухмачтовая шхуна — плавучий морской музей.

— Это в полквартале от Уолл-стрит, — сказал дядя Чарли, — и, может быть, в полумиле от Всемирного торгового центра. Если не меньше. Так же близко к башням, как наш бар к церкви Святой Марии.

Не все считали, что «Пабликаны на пирсе» такая уж замечательная идея. Когда стало известно о новом предприятии Стива, многие в Манхассете признались, что не понимают, зачем Стиву эта головная боль. Он уже владел целым кварталом на Пландом-роуд, где располагались «Пабликаны». Он был самым популярным пабликаном в истории Манхассета, что говорило о многом, учитывая статус Манхассета как алкогольной Валгаллы. Эти ретрограды считали, что Стив как Америка — большой, богатый, сильный, вызывающий восхищение. Ему нужно сидеть дома, говорили они, считать деньги и не высовываться. Если внешний мир хочет что-то предложить Стиву, то пусть этот мир сам к нему идет.

У меня было ощущение, что противники нового бара просто не хотят делить Стива с окружающим миром. Они заранее ревновали его к манхэттенской публике — всем этим «шишкам», аристократам, крутым ребятам, которые вскружат Стиву голову и уведут его. Когда Стив станет вторым Тутсом Шором, всемирно известным ресторатором, выпивающим со знаменитостями и водящим дружбу с мэрами, зачем ему будут нужны простые парни? Когда «Пабликаны на пирсе» станут популярным местом, «Пабликаны» в Манхассете превратятся во второсортный бар.

В первые месяцы 1987 года противники нового бара оказывались правы. Стив больше не появлялся. Он все время мотался в город, участвовал в переговорах, подписывал контракты, руководил начавшимся строительством. «Все чаще и чаще мы видим Стива все меньше и меньше», — уныло сказал дядя Чарли.

Без чеширской улыбки Стива бар стал казаться намного мрачней.

В отсутствие Стива мы разговаривали о нем, произносили хвалебные речи в его честь, будто он умер. Но чем больше мы говорили о Стиве, тем больше я осознавал, что совсем не знаю его. Самый популярный человек в Манхассете, Стив был самым непонятым. Люди всегда рассказывали о том, какое влияние он на них оказал, но я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь описал его качества. Каждому казалось, что он имеет права на Стива, но все знали о нем только несколько избитых фактов. Он любил хоккей. Обожал «Хайнекен». Жил ради софтбола. Его настроение резко улучшалось, как только он слышал музыку ду-воп. ^[83]И он от души радовался хорошему каламбуру. Мы все знали и пересказывали известные истории про Стива. Например, как он пил всю ночь напролет, а потом сел за руль своего красного «Шевроле-51» и устроил гонки с какими-то панками, — Джеймс Дин ^[84]манхассетского розлива. Мы смеялись его коронным фразам. Каждый раз, когда его спрашивали, чем он занимается, он сухо отвечал: «Я независимо богат». Когда ему задавали вопрос, в чем секрет управления баром, он говорил: «Люди приходят в пивную за оскорблениями, и я даю им желаемое!» Каждый раз, когда бармен спрашивал, обслуживать ли его очередную пассию бесплатно, Стив говорил: «Она еще не заслужила повышение в звании».

Дядя Чарли заметил, что, как ему кажется, самое главное в Стиве — его улыбка. Каждый раз, когда Стив входил в «Пабликаны», он дарил посетителям свою улыбку. Люди, бывало, ждали его весь день, сгорая от нетерпения рассказать какую-нибудь историю Стиву и получить в награду одну из его улыбок.

Я в очередной раз выдвинул свою теорию. Я носился со своей метафорой про Аладдина и «Пабликанов», как пес с тряпкой. Я заявил, что все стремятся к Стиву, потому как он — Аладдин и дает людям то, чего они хотят.

— По-моему, желания исполнял не Аладдин, — сказал дядя Чарли с сомнением, почесав мочку уха. — Я думаю, Аладдин был парнем, который написал сказку о лампе и джинне.

В конце концов я пошел в библиотеку Манхассета и взял томик «Тысячи и одной ночи». Я сел с книгой у стойки и выяснил, что Аладдин — это имя безродного парня, героя сказки. Еще мне стало известно, что однажды волшебник, которого парень считал своим дядей, послал его в пещеру принести «волшебную лампу», а потом закрыл вместе с лампой в пещере. Там Аладдин случайно дотронулся до кольца у себя на руке, которое дал ему волшебник, и таким образом вызвал джинна, предложившего исполнить любое его желание.

Я рассказал все это дяде Чарли, и у нас разгорелся безумный спор о том, кем является Стив — лампой или джинном. Я упорно утверждал, что «Пабликаны» — лампа, а Стив — джинн, а также источник света. Без Стива мы бы слонялись по темному и унылому бару.

Позже я заговорил о своей теории с Далтоном и ДеПьетро, с восторгом поведав им о том, что Аладдин может стать ключом к моему роману о «Пабликанах». Я напишу современную версию «Арабских ночей» и назову ее «Пабликанские ночи». ДеПьетро не слушал, потому что пытался закадрить женщину, которая, как все знали, была слегка не в себе. Ее он тоже не слушал, а только притворялся — замечательно притворялся, потому что женщина была настолько же нудной, насколько сумасшедшей, и каждое предложение заканчивала фразой «как в книгах пишут». Далтон слушал меня вполуха, погрузившись с головой в сборник Эмили Дикинсон. На стойке лежала папка со стихами, которые Далтон написал о «Пабликанах», включая несколько стихов о дяде Чарли.

— Черт, Аладдин, — сказал Далтон, — послушай вот это.

Он прочитал мне «Бывает еще более одиноко». Мы поговорили о Дикинсон, потом о поэтессах, потом вообще о женщинах. Я рассказал Далтону, что заметил, как он смотрит на красивую женщину, которая вошла в бар, — не с вожделением, а с восторгом.