Нежный бар

Моими любимыми историями, однако, были рассказы о его детях. Он поведал мне, как взял своего пятилетнего сына с собой в полицейскую лодку. Предполагалось, что это будет не очень суматошный день, но в реку упал вертолет, и Боб Полицейский поспешил на место катастрофы вытаскивать из воды оставшихся в живых пассажиров. Вечером того же дня, когда Боб Полицейский пришел подоткнуть сыну одеяло перед сном, мальчик был расстроен. «Я не хочу больше ходить с тобой на работу», — сказал ему сын. «Почему?» — спросил Боб Полицейский. «Потому что я не могу спасать людей». Боб Полицейский задумался. «Давай договоримся так, — сказал он сыну. — Ты будешь приходить ко мне на работу, а если случится что-нибудь плохое, я буду спасать больших людей, а ты — маленьких».

Когда Боб Полицейский перестал рассказывать и повернулся, чтобы послушать кого-то еще, я обратился к дяде Чарли.

— Боб Полицейский действительнохороший парень, — сказал я. — Действительно хороший.

— Я никогда не вру, — ответствовал дядя.

— Так что за история с ним приключилась?

Дядя Чарли прижал палец к губам.

32

«ВЕЛИКОЛЕПНЫЙ»

Дядя Чарли задолжал кому-то кучу денег, такую большую сумму, что едва мог платить вигориш. ^[86]

— Что такое «вигориш»? — спросил я у Атлета.

Тот снял кепку и почесал свои рыжие волосы.

— Это как процент по карточке «Виза». Только «Виза» не переломает тебе коленные чашечки, если ты пропустишь платеж.

Дядя Чарли и так, из-за того, что у него болели колени, ходил, как фламинго. Я не мог себе представить, как он будет ходить, если столкнется на крутой дорожке со своими кредиторами. Со слов Шерил, которая расспросила ребят в баре, дядя Чарли задолжал гангстеру сто тысяч долларов. Джо Ди сказал, что где-то половину этой суммы и что кредиторы дяди Чарли не гангстеры, а всего лишь местный синдикат. Интересно, подумал я, в чем разница? И не имеет ли это отношение к тому человеку с наждачным голосом?

Я беспокоился из-за долга дяди Чарли, и особенно меня тревожило то, что сам он отказывался волноваться. Он суетился за барной стойкой и напевал под музыку ду-воп, звучащую из стереосистемы. Как-то вечером я смотрел, как дядя танцующей походкой вышел из-за стойки и протанцевал через весь бар — этакий фламинго, исполняющий танго, — и я подумал, что понимаю его. Потеряв свои волосы и Пат, дядя Чарли больше не искал стабильного счастья — карьеры, жены, детей, — а просто пытался найти небольшие причины для радости. А беспокойство и любые благоразумные мысли, которые могли помешать этим всплескам радости, он просто игнорировал.

Этот принцип радости любой ценой был не только заблуждением, но также стал причиной неосторожности. Двое переодетых полицейских, посланных по чьему-то навету, просидели в баре неделю, наблюдая, как дядя Чарли ведет свой бизнес оживленнее, чем маклер торговой биржи. Смешивая коктейли, дядя Чарли принимал ставки и делал телефонные звонки. В конце недели полицейские пришли домой к дедушке, на этот раз в форме. Дядя Чарли лежал на «двухсотлетием» диване. Увидев, как они прошли по дорожке перед домом, он встретил их у двери.

— Вы нас помните? — спросил один из полицейских через сетку.

— Конечно, — сказал дядя Чарли, спокойно прикуривая сигарету от зажигалки «Зиппо». — Виски с содовой, «Сиграм» и «Севен». Как дела?

Его увели в наручниках. Несколько дней дядю Чарли допрашивали, пытаясь узнать имена его начальников и помощников. Когда распространилась новость о том, что он никого не выдал, что не назвал полицейским ни одного имени, в тюрьму стали присылать подарки. «Мальборо», газеты, подушки на гусином пуху. Также приехал дорогой адвокат, чьи услуги были оплачены кем-то, кто предпочел остаться неизвестным. Адвокат рассказал полицейским, что дядя Чарли скорее умрет, чем сдаст кого-нибудь, и убедил их поменять обвинение с «азартных игр» на «бродяжничество». Когда эта новость стала известна в «Пабликанах», нас всех просто перекосило от смеха. Только дядю Чарли могли арестовать за бродяжничество — в его собственной гостиной.

Мне хотелось бы сказать, что арест дяди Чарли потряс меня, смутил или заставил переживать. Но если он и вызвал во мне какие-то чувства, то это была гордость. Он вернулся в бар героем-завоевателем, продемонстрировав силу и несгибаемую волю в тяжелой ситуации, и никто не приветствовал его с большим обожанием, чем я. Гангстеры, которые отслеживали проценты дяди Чарли — «вели его дело», как говорили мужики, — беспокоили меня, а из-за полиции я не волновался, потому что верил барному мифу, что полицейские и азартные люди играют в кошки-мышки и никто эту игру не принимает всерьез. Где-то в глубине души я понимал, что у меня искаженное видение ситуации и поступки дяди Чарли не стоят того, чтобы ими гордиться. Наверное, поэтому я не рассказал матери о его аресте. Мне не хотелось, чтобы она переживала из-за своего младшего брата или из-за меня.

Вскоре после того, как его выпустили из тюрьмы, дядя Чарли изменился. Он стал делать больше ставок и больше рисковать, — может быть, потому, что, избежав серьезных неприятностей, стал считать себя неуязвимым. Но потом он начал проигрывать, проигрывать так много, что ему пришлось принять свои проигрыши всерьез. В баре он с горечью жаловался на спортсменов и тренеров, из-за которых потерял деньги, перечислял их ошибки и промахи. Он заявлял, что мог бы уйти на пенсию и отправиться в тропики, если бы не менеджер оклендской команды Тони ЛаРусса. Он мог купить «Феррари», если бы не защитник команды Майами Дан Марино!

Хотя я не мог выяснить точный размер долга дяди Чарли, его проигрыши стали легендой. Кольт сказал мне, что дядя Чарли за один вечер проиграл пятнадцать тысяч долларов, играя в обманный покер с Шустрым Эдди. Джо Ди говорил, что дядя Чарли подсел на проигрыши — «чем больше, тем лучше». Атлет подтвердил это, рассказав, что как-то вечером дядя Чарли проговорился, что его заинтриговал один момент в субботнем матче Небраска — Канзас. На Небраску поставили шестьдесят девять очков. «Представь себе, — сказал дядя Чарли Атлету, — ты ставишь на Канзас, матч начинается, и все шестьдесят девять очков твои». — «Нет, — возразил Атлет, — я бы держался подальше от этой игры, Гусь. С таким раскладом те, кто делал ставки, что-то знают, а знают они, скорее всего, то, что Канзас не сможет выиграть у женской юниорской команды по лакроссу. У юниорскойуниверситетской команды».

В следующий раз Атлет вошел в бар и задал неизбежный вопрос.

«Я поставил на Канзас шестьдесят девять очков», — сказал дядя Чарли, опустив голову. «И?..» — «Небраска — семьдесят, Канзас в полной заднице». Атлет медленно втянул воздух сквозь плотно сжатые зубы. «Но, Атлет, — сказал дядя Чарли умоляющим голосом, полным боли, — я был с ними до конца».

Рассказав мне об этом разговоре, Атлет воскликнул: «Что тут можно поделать?»

Атлет был смекалистым игроком, который зарабатывал на ставках реальные деньги, поэтому он предложил дяде Чарли помощь. «Единственный способ улучшить твои результаты, — сказал ему Атлет, — это пойти со мной на ипподром, и мы вместе выберем подходящие варианты для ставок». Дядя Чарли уставился на Атлета: «Разве я, мать твою, что-нибудь понимаю в лошадях?» — «Разве ты, мать твою, что-нибудь понимаешь в лошадях? — повторил Атлет. — Разве ты, мать твою, что-нибудь понимаешь в лошадях?»

В мае 1987 года я воочию убедился, как сильно ухудшилось положение дяди Чарли, когда, проснувшись, увидел его стоящим надо мной. «Эй, — сказал он. — Ты не спишь? Эй?» В комнате царил аромат паров самбуки. Я посмотрел на часы: 4.30. «Идем со мной, — позвал дядя. — Я хочу поговорить с тобой».

Завернувшись в халат, я последовал за ним в кухню. Обычно, когда он был в таком состоянии, ему хотелось поговорить о Пат, но в этот раз разговор пошел о деньгах. Конкретную цифру дядя не хотел называть, но не оставалось никаких сомнений, что сумма настолько велика, что он больше не может ее игнорировать. Его иллюзорная радость испарилась. Единственная его надежда, сказал дядя, его последний шанс — это Шугар Рэй Леонард.