Избранное

Заботливые руки матери меж тем стелили на стол белую скатерть, расставляли тарелки и приборы, а немного погодя она внесла большую супницу, из-под крышки которой высовывалась длинная ручка половника. Все расселись по местам, и мать начала наполнять тарелки.

Заглянувший в окно прохожий непременно умилился бы при виде этой семейной идиллии и, возможно, на много лет сохранил бы воспоминания о ней как о картине семейного счастья, для него, увы, недостижимого.

Писатель тоже смотрел, как тарелки наполняются супом. Точь-в-точь как польдеры в весенний разлив, подумал он. Суп был с клецками. Только что тарелка была красивая, сухая и вдруг налилась до краев. Клецки плавали в ней туда-сюда, как утопающие. Ему вспомнилось наводнение, происшедшее сто лет назад. К счастью, с тех пор это не повторялось.

Что ему делать со своей тарелкой? Конечно, съесть содержимое. Три клецки лежали рядышком на дне тарелки. Разделить их сперва на четыре части, а потом каждую четвертинку еще на четыре? Или же проглотить целиком? Ладно, поделим на части. Но одна клецка оказала сопротивление и несколько раз уклонялась в сторону от его ложки.

Так, теперь можно и съесть их, тщательно разжевывая каждый кусочек. Пока он расправлялся с клецками, уровень супа все время понижался, а с последним куском тарелка опустела.

Потом был подан картофель, красная капуста и рубленое мясо с пряностями. И все в ту же тарелку. Мясо с подливкой, поверх картофеля. Прямо французская кухня, подумал он. Теперь бы еще вина. Он уже на все махнул рукой.

— Почему вы сегодня молчите? — спросила старшая дочка.

— У мамы разболелся зуб, — нашелся отец, — и вообще, когда я ем, я глух и нем.

Он и сам удивился, как удачно подыскал ответ. Обед закончился в полном молчании. Добавки никто не попросил.

— Дети, быстро в постель, пожелайте папе спокойной ночи.

Церемония прощания перед сном прошла как обычно, и он проводил детей взглядом без особого волнения: они-то останутся в его памяти.

Пока жена наверху укладывала девочек, он торопливо собрал со стола посуду. Прочь все это, прочь воспоминания об этом злосчастном обеде.

Теперь им предстоит целый вечер вдвоем. Каждый забьется в свой угол, замкнется в себе, и от этого любой разговор и даже молчание станут для них мучительными. Неужели она и правда так обойдется с ним, вернее, с ними обоими? Он будет очень разочарован, а разочаровываться в ней он не привык. До сих пор, когда ей случалось в решающий момент вспылить, она все же, как он говорил, не теряла своего лица. И это еще больше укрепляло его любовь к ней. Но сейчас, на пороге такого тяжкого испытания, хватит ли у нее сил?

Он со страхом ожидал ее возвращения из детской, утешаясь тем, что уже завтра утром он навсегда забудет этот вечер. Терпеть оставалось меньше суток.

Что-то долго ее нет, дольше обычного. Неужели не могла попрощаться с девочками и уйти? Или все еще сидит между кроватками, прижимая руки к лицу и переводя заплаканные глаза с одной кроватки на другую? Как в старомодной трагедии или мелодраме.

Да нет, она уже внизу. На кухне. Хлопает дверцами буфета, что-то ищет. Невнятно бормочет себе под нос. Звякнуло стекло.

Неужели она… вдруг у нее там пузырек с ядом… решила разом покончить со всем!

При этой мысли его затрясло как в лихорадке.

Может быть, все эти годы она была так безмятежно спокойна, так жизнерадостна потому, что хранила пузырек с ядом. На всякий случай! А что тогда будет со мной? Не только часть, но все воспоминания исчезнут, и никакого будущего. Неужели в этом и заключалась тайна ее жизни? Договор со смертью?

Не вмешаться ли — броситься на кухню и удержать ее?

Но какое он имеет на это право? Не имеет он права ни приказывать ей, ни сторожить ее, никаких моральных нрав у него теперь нет. Сперва столкнул человека в воду, а потом бросил ему вдогонку спасательный круг. Смешно. Подождем, будь что будет.

Дверь отворилась, и вошла она, держа в руке две рюмки, а под мышкой бутылку ликера, которую она когда-то получили в подарок и хранили для особого случая.

Не глядя на него, она поставила бутылку на стол в положила рядом штопор.

Наверное, не может решиться, думает, вино придаст ей смелости. Оттого и стоит, опершись о край стола, немного смущенная. А он, он был озадачен, поражен, восхищен. Сидел, не говоря ни слова, чувствуя, как любовь к ней захлестывает его целиком.

— Ну, пожалуйста! — наконец сказала она с легким нетерпением. Что она имела в виду: бутылку или… себя?

Он взял ее за руку и нежно привлек к себе. Не выпуская ее из объятий, откупорил бутылку. Дал ей вдохнуть тонкий аромат. Медленно, закрыв глаза и раздувая ноздри, она вдыхала пряный запах. И смеялась.

У нее еще хватало мужества смеяться.

Потом он налил ей и себе. В рюмки для портвейна. Она залпом осушила свою.

— Ликер так не пьют, — укоризненно заметил он.

— Рюмка нечаянно опрокинулась, прямо в рот.

Она сразу повеселела, дернула его за волосы и поцеловала.

— А теперь давай составим завещание. Сначала впишем самые драгоценные для нас воспоминания. И в первую очередь я завещаю воспоминание о зеркале, увидев меня в котором ты сразу же влюбился.

Впервые они встретились на шестьсот пятьдесят первом аукционе у Мака ван Вайя. И с тех пор считают эту цифру самой для себя счастливой. Они находились среди публики и были еще незнакомы.

В секции старинной мебели продавалось зеркало эпохи Людовика XVI, и служащий, который его демонстрировал, поднял зеркало так высоко, что они вдруг увидели в нем друг друга. И тут же весь торговый зал, аукционист и служащие, нотариус и сотня покупателей куда-то исчезли. А их обоих вмиг сразила любовь. Затаив дыхание, изумленные, не отрывали они взора от своих отражений, словно до этого им никогда не доводилось видеть ни одного человека.

Зеркало оценили в пятнадцать гульденов, и цена на него стала повышаться. Тридцать, тридцать два, тридцать четыре, сорок шесть гульденов. Больше никто не набавлял. Аукционист произнес свое традиционное: «Сорок шесть, кто больше? Раз, два, три» — и стукнул молотком, чудесное видение вдруг исчезло из ее глаз, я она почувствовала себя как попавший в беду человек, который не может позвать на помощь. А он — тоже испуганный и огорченный не меньше, чем она, — заорал во все горло: «Мое!», так что вся публика обернулась в его сторону. Когда зеркало уносили, перед ним напоследок мелькнуло ее сияющее лицо.

Верно, кто-то из новичков, в первый раз на аукционе, думали посетители, вспоминая его странную, необузданную выходку. Но эти люди были вовне, в будничной жизни.

А вот то, что оба они увидели и обрели друг друга посреди переполненного зала, коснулось только их двоих и прошло незримо для посторонних, это выделило их из толпы и сообщило их сердцам чудесную уверенность. После третьего удара молотка они отыскали один другого среди публики и обменялись многозначительными взглядами.

Так вот оно и было.

— Не успел я подумать, как быть дальше, а ты уже подошла к конторе, откуда я выносил свою покупку. Ты просто зашагала рядом со мной и как бы между прочим обронила: «Я ведь тоже участвовала в покупке зеркала».

— А ты кивнул на зеркало и сказал, что оно тоже участвовало в покупке, взял меня под руку, и мы пошли дальше. О, мы были на верху блаженства.

— А ты сказала, что теперь понимаешь, каким образом на невольничьих рынках в Древнем Риме рабыня становилась хозяйкой положения, госпожой, и как дочь проконсула давала себя продать специально для того, чтобы достичь намеченной цели.

— А ты потом использовал эту легенду в одной из своих новелл. И вообще, я тотчас же стала источником твоего творческого вдохновения. Но когда мы очутились у тебя, ты повел себя бесцеремонно. Ты мне нравился, но я не хотела, чтобы ты обращался со мной как римлянин с только что купленной рабыней. Надо было все же немного обождать.

— А уходя, ты сказала, что тебе нужно домой к родителям, но я должен помнить, что отныне ты — моя собственность, и тут все же позволила мне быть бесцеремонным. А потом я остался один и был безмерно счастлив. Бывает же такое счастье! — изумится человек, который все это купит.