Избранное

Если же он скажет: «Простите, менейр, я вас не знаю», собеседник сразу догадается, что тот, кого он окликнул, уже сбыл с рук свои воспоминания о военной службе и, следовательно, разговаривал он с чужаком.

В первые годы объявления о купле-продаже появлялись в газетах, на стендах, в рекламных проспектах, но вскоре торговля сосредоточилась на бирже, и там стали ежедневно публиковаться котировки вроде: «Юношеские воспоминания, смутные», «Встречи со знаменитостями, весьма увлекательные» или «Религиозные убеждения, пользуются большим спросом» и т. д.

Среди обычных котировок бросались в глаза и предложения особые, специальные. Эти драгоценные комплексы не только способствовали счастью человека, но заключали в себе всю полноту человеческого счастья. Сюда относятся мгновения полной ублаготворенности, всеобщего признания и, наконец, такие редчайшие переживания, когда душа человека открывается навстречу окружающему его миру. Я имею в виду величайшее счастье любви. Но как следствие возник новый вариант супружеской неверности: в то время как все шло своим чередом, в мыслях У иных примерных отцов семейства пышно цвели воспоминания, которые они тщательно прятали в себе, в которые с большой охотой погружались.

Такие комплексы поступали на рынок нечасто. Только крайне острая нужда заставляла владельцев продавать подобные воспоминания. Зато продавший какое-то время жил безбедно. Платили за эти комплексы бешеные деньги.

В итоге, как бы ни был огорчен бывший счастливец, расставшись со своим чудесным комплексом, он все же уходил домой с туго набитым кошельком, что уже само по себе было счастьем.

Писатель, тридцати пяти лет от роду, вошел в свой дом. Снял пальто, стряхнул с него снег. Теперь мое пальто напоминает собаку, спущенную с цепи собаку, подумал он.

Он был очень озабочен. В гостиной горела лампа. За столом жена занималась переделкой старого синего платья. Две девочки играли на полу с деревянной куклой и мячиком. Они по очереди старались попасть мячиком в куклу и опрокинуть ее.

Отец семейства ни с кем не поздоровался. Вместо этого он положил на стол две бумажки.

— Завтра утром, — сказал он, — в половине девятого. Нас примут сразу же. Больница «Вилхелмина Хастхёйс». Корпус три.

Жена затрепетала и еще ниже склонилась над работой, и рука ее задрожала, но машинально продолжала делать один стежок за другим. Он пристально посмотрел на нее, однако же дрожь не унялась.

— Мы ведь договорились, — мягко сказал он, выдержав небольшую паузу.

— Я и не подозревала, что одно дело — о чем-то договориться и совсем другое — выполнить эту договоренность. Это ведь хуже полного банкротства.

Он все стоял посреди комнаты, казалось ища поддержки у знакомых предметов.

Сколько раз они об этом говорили! Обсуждали все до мелочей. Чего только он за это время не продал: путешествие в Далмацию, каникулы на Корсике, карнавал в Риме, забавное приключение с очаровательной наездницей, радость первых литературных успехов. Он больше не помнил, что написал, остались только заглавия в записной книжке — романы, которые надо прочесть.

А теперь, теперь они решились пожертвовать всем, то есть друг другом. Иного выхода у них не было. Он должен завершить свой роман, а для этого нужен год спокойной жизни без всяких забот о деньгах. Его будущая книга — шедевр, который потрясет мир! В сравнении с этим все остальное не имело ни малейшего значения. Писатель должен выплеснуть из себя ту таинственную жизнь, которая вызревает в глубинах его души. В этом он сумел убедить жену, так по крайней мере ему казалось. А теперь у нее дрожат руки.

Прийти к такому решению было нелегко. Все, чем они были друг для друга, чудесное начало любви и сотни мельчайших подробностей: обмен взглядами, нежный, ласковый жест и любое слово, от которого слезы радости подступали к горлу, совместное восхищение увиденным — со всем этим распрощаться, все продать и остаться наедине со своими разочарованиями, мелкими заботами, глупыми ссорами.

Как раз последнего она не хотела.

— Тогда надо выбросить на свалку и все остальное, — сказала она, — иначе я тебя возненавижу.

Итак, они откажутся целиком от всего, истребят друг друга в своих воспоминаниях, вытравят все до конца. Все, кроме детей. Детей надо пощадить. Но как же дальше? Тяжко. Им хотелось иметь еще одного ребенка. Ведь красота творения является в человеке. Без этого не было бы полноты счастья.

Много размышляли они и над тем, как спасти свои воспоминания. Может, записать все от начала до конца? Он предложил: пусть один из них отправится на операцию месяцем позже, тогда он успеет передать свои воспоминания другому. Но она не согласилась.

— Как бы тесно ни переплетались наши воспоминания, они все же разные. Я не смогу вернуть тебе твое прошлое, а ты не вернешь мне мое. Выйдет нечто половинчатое, передернутое или даже вовсе карикатурное. Нет, лучше уж раз и навсегда расстаться со всем.

Так и порешили: пойдут в больницу вместе. А теперь вот она дрожит и отворачивает лицо, свое чистое, прекрасное лицо, которое неизменно трогало его сочетанием вдумчивости, доброты и задора. От природы серьезная, она умела и посмеяться, да еще как, быть может именно потому, что была серьезной. Ведь смех — это временное забвение серьезности. Только серьезные лица могут смеяться по-настоящему, все остальное не смех, а ухмылка.

Странно, что раньше эта простая мысль не приходила ему в голову. Лишь теперь, когда уже поздно и ничего нельзя изменить, он как бы вновь увидел ее и понял, как она ему дорога. Лучшее в человеке замечаешь, когда стремишься его завоевать и когда вот-вот его потеряешь.

Неужели то же самое происходит и с ней? Вряд ли. Он и сам не считает, что обладает какими-то большими достоинствами. Человек, который так или иначе заварил эту кашу, который повернул все так, словно их любовь была просто-напросто выгодным помещением капитала, — такой человек не может более претендовать на самоуважение, а тем паче на уважение других. Он извращенец, моральный урод.

Да, но тогда почему же находятся люди, которые хвалят его книги? Может, с ним происходит то же самое, что с раковиной-жемчужницей? На вид невзрачная, ничем не примечательная, только вот сидящая внутри жемчужина мешает ей, делает ее жизнь невыносимой. Сравнение, пожалуй, удачное. Но жертву, которой он требует от нее, он приносит и сам. Уйдут в чужие руки воспоминания о прекраснейшем, что подарила ему жизнь, уйдет и тот образ-память, что каждый из супругов за годы совместной жизни запечатлевает в душе любимого.

А может быть, для нее все было по-другому? Может, она разочаровалась в нем, потому что он уговорил ее, навязал ей такое решение? Может, она думает, что любовь была для него не столь всепоглощающим чувством, как для нее? И в этом источник ее безысходной тоски? Откуда ей знать, что значит для художника его творчество? А как высоко ему дано будет подняться, он и сам не знает.

Внезапно ему пришло в голову, что такие мрачные мысли зачастую возникают у людей от голода.

— Не пообедать ли нам? Потом девочки лягут спать, а мы с тобой проведем последний вечер вдвоем, — мягко сказал он.

Она вздохнула и поднялась с места.

— Убери это, — сказала она, указав на бумажки, — я накрою на стол.

Тем самым она как бы сложила с себя всякую ответственность за предстоящее, она не желала прикасаться к этим бумажкам, словно то были купчие на ее душу. Он убрал бумажки, и жена принялась накрывать на стол.

Случайный прохожий, заглянув в окно, увидел бы семейную идиллию.

Возвратившийся домой, усталый после работы отец отдыхал в удобном кресле, все еще продолжая размышлять над будничными делами, а по временам, отвлекаясь от них, с любовью наблюдал за игрой двух малышек на полу. Белокурые головки мелькали тут и там в погоне за мячом, детские ручонки усердно вытаскивали его из углов и из-под шкафов, глаза радостно сверкали при удачном броске, ликующие крики сопровождали каждый меткий удар.