Танатос

Тяжелые тучи застыли на месте и больше не приближались. Я слушал исповедь Рейко, и мне уже было наплевать на то, пойдет дождь или нет. К тому же с какого-то момента ее речь перестала быть похожей на исповедь. Это уже были слова человека, которого она звала «учитель». При этом она не становилась сама «учителем» — она играла свою роль с максимальным напряжением. Это не было обычным сосредоточением, как, например, когда переходишь улицу, увертываясь от машин, или когда внимательно рассматриваешь картину, или опрокидываешь стаканчик в злачном местечке. В какие-то моменты, когда она силилась вспомнить то или иное слово, сказанное «учителем», мускулы на ее лице напрягались так, что мне чудилось, что она вот-вот заскрежещет зубами; но иногда тело ее полностью расслаблялось, будто бы она снова пыталась войти в образ. Казалось, что она уступает на время свое тело учителю. Интервалы между этими двумя фазами, напряжения и последующего расслабления, становились все короче, а затем они и вовсе смешались, сделавшись практически неотличимыми. Слова учителя давались ей нелегко. Тщательно выверяя каждое из них, Рейко напрягала все силы, стараясь удержать в памяти ускользающие мгновения, и временами речь ее становилась как бы рубленой, хотя, в целом, говорила она быстро, даже слегка задыхаясь. Создавалось впечатление, будто по полу скользит каменная или бронзовая статуя огромных размеров. Рейко играла, вкладывая всю душу в свою роль, тогда как я оставался в стороне, причем не как зритель в зале — просто я не мог пошевелиться. Правда, говорить «оставался в стороне» было бы не совсем верно. Я чувствовал себя захваченным неким магнитным полем, созданным этой актрисой. Мне больше не было никакого дела до ливня, я перестал понимать само значение слова «ливень» и связь между ним и серыми тучами, нависавшими над морем. Бело-голубой пейзаж Варадеро больше не ассоциировался со словом «пляж». Но это не означало, что я потерял рассудок. Точно так же, как Рейко могла вырваться из объятий своего безумия, лишь уступая свое тело учителю, так и я, смешивая понятия «пляж», «ливень» и «пот», мог еще осознавать, что нахожусь здесь. Такое со мной происходило первый раз за всю жизнь, хотя это и не казалось мне странным. Мое сознание удерживалось лишь тем, что актриса обращалась ко мне. Я был ее единственным зрителем.

— «Как тебе удается все это запоминать? Ты, я, Кейко — мы были вместе по собственному желанию, но на самом деле это было не так, и дело было даже не в том, что я удерживал вас обеих своими деньгами, просто вы жаждали овладеть профессией, вам хотелось получить ангажемент: Кейко как танцовщице в музыкальной комедии, а тебе как актрисе — а почему бы и нет, в конце концов? не так ли, Рейко, мне кажется, хорошо, что все шло от интереса, и весь тот расчет, и то, что не было по расчету, — все это на самом деле и называется любовью; а мы никогда не рассказывали о нас самих, Кейко не могла найти общего языка со своими родителями, у тебя было несчастное детство, а меня несколько раз пыталась убить собственная кормилица, вот и все… мы никогда не рассказывали о нашем прошлом, и странно, что потом мы и не старались узнать больше друг о друге; а не вспомнишь ли, как в тот вечер началась наша игра, а, Рейко? ты ведь помнишь… я-то и не вспомню, а ты? ты же помнишь?

— Вы пригласили нас есть суси.

— Ах вот как?

— Вы с Кейко ждали меня на первом этаже, в ресторане отеля «Акасака», я пришла позже.

— И что Кейко сказала тебе?

— Она произнесла: «Вас зовут Рейко, не так ли? Я много о вас слышала».

— А что ты подумала тогда о ней?

— Я вам уже не раз говорила об этом, кажется, тогда я сказала, что такого человека, как она, я не встречала до этого ни разу, ведь я работала секретарем в агентстве «Денцу» и там повидала и артистов, и писателей, и композиторов-аранжировщиков, и манекенщиц, и актрис, однако Кейко совсем не была на них похожа, тогда ей было всего двадцать, но я бы ей дала все тридцать пять… конечно, она была чрезвычайно красива, с гладкой шелковистой кожей, но мысленно я ее представляла некоей Пизанской башней, которая вот-вот рухнет, она выглядела так, словно пережила десятки, сотни периодов упадка и последующего возрождения, и лишь сила ее воли удерживала ее от падения, мне показалось, что ей грозит опасность, действительно, это было что-то необыкновенное.

— И каким образом тогда началась наша игра?

— Поскольку в результате прослушивания было не ясно, получила ли я роль, Кейко сказала, что после обеда она хотела бы посмотреть, как я танцую, и что мне не следовало слишком наедаться, правда, не из-за танца, а из-за того, что на сытый желудок экстази действует очень слабо.

— Ах да, ведь ты тогда впервые попробовала экстази. Да, помню, на вид ты была такая душечка с расширенными во весь глаз зрачками, как у ребенка, у Феллини в «Ла Страде» имеется сцена в деревне, где Джельсомина встречает мальчика-шизофреника, в японском прокате эти кадры были вырезаны, так вот, у тебя были точь-в-точь такие же глаза, как и у того мальчика; Кейко показала тебе танец «латино», она покритиковала тебя за то, что в твоем исполнении совсем не чувствовалось сексуальности, и после того она стала показывать стриптиз, так?

— Она мне сказала, что я еще не знаю, что такое стыд. Она также заметила: «Учитель будет на тебя смотреть, поэтому, когда ты окажешься к нему лицом, выставляй вперед свой таз, а когда повернешься к нему спиной — выгибайся, чтобы продемонстрировать ему свой зад, все твои достоинства должны быть на виду»; я танцевала фламенко, но в той позиции, которую показала мне Кейко, это было весьма затруднительно, тогда она стала орать на меня, мол, вижу, вы не вполне понимаете, о чем я вам говорю; я очень удивилась, так как меня еще никто не одергивал в таком тоне, да притом еще и женщина, я испугалась настолько, что даже заплакала, все это происходило в номере отеля «Акасака», откуда был виден весь Токио, там еще стоял стеклянный столик, и пока я рыдала, подействовало экстази… Учитель, не припомните, сколько раз со мной вы принимали экстази? В любом случае тогда был первый раз; Кейко, лежа на диване и мастурбируя, продолжала повторять: «Вы не знаете, что такое стыд», на ней был костюм восхитительного цвета, кажется, цвета глицинии, и она расстегнула пуговицы на блузке, потом высвободила грудь; «Эй, у меня маленькие груди, правда? Ведь правда маленькие?» — и говоря все это, она зажала соски большим и указательным пальцами, а потом она задрала юбку на живот, продолжая говорить тихим голосом: «Мне стыдно, стыдно, потому что у меня на лобке слишком густые волосы», и она спустила чулки, и я, никогда не имевшая лесбийских наклонностей, почувствовала, что возбуждаюсь, конечно, отчасти здесь проявился эффект от экстази, но тем не менее я возбуждалась; «А теперь вы повторите все это», — сказала она мне, и я попыталась, но у меня все равно не вышло так же хорошо, как у Кейко, и она опять стала кричать на меня, и пока приходила в себя, я оказалась лежащей на животе на том самом диване, абсолютно раздетой, а Кейко говорила мне: «Ты возбуждена, но ты еще далека от того, чтобы почувствовать настоящий оргазм»; как она могла знать об этом — не понимаю, но как только я увидела, что она видит меня насквозь, я стала приподниматься на колени, выставляя зад, и тогда Кейко вставила палец или что-то другое мне во влагалище, ритмических движений, правда, не получилось, но я уже не могла сделать лучше; и тогда она говорит мне прямо в ухо: «Рейко, пока я стараюсь доставить тебе удовольствие, ты должна смотреть только на учителя»; и я кивнула в знак согласия, но мне было так хорошо и так стыдно, что отвела глаза в сторону, и Кейко не выдержала: «Ну ты полная дура, настоящая идиотка, я не просила тебя кричать, не просила шевелить задницей, не просила дергать плечами, я велела тебе смотреть на учителя, смотри же на учителя, смотри на него не отрываясь, это несложно, это, по крайней мере, ты в состоянии сделать, так ведь? в состоянии, да?» Я слышала эти слова, наверное, десять тысяч раз с момента моего рождения, каждый раз, когда мне приходилось жестоко ругать себя, говорить самой себе, что я ничтожество, когда мальчишки не хотели играть со мной, каждый раз мне говорили те же самые слова, и я тогда съеживалась и чувствовала себя несчастной и маленькой, а потом эти слова сделались как будто громче, словно кто-то говорил мне: «Это не твои уши и не твоя голова, это где-то внизу, это самое дно, да, там, на самом дне, ты должна пережить самый глубокий стыд», словно мне повторяли раз за разом: