Семья Рин

А как насчет меня самой? Способна ли я что-то поменять, добиться, чтобы мать разорвала эти порочные отношения? «Может, мне следует уйти из дому, порвать с семьей, забыть о ней навсегда и жить самостоятельно?» — размышляла я. Но в этом месте мои рассуждения натыкались на очень неудобные мысли о том, как я собираюсь жить одна и где взять денег, чтобы осуществить свой благородный замысел. Прокрутив несколько раз в голове этот план, я пришла к выводу, что гораздо легче закрыть на все глаза и оставить как есть. Я с горечью и стыдом поняла, что я такая же конформистка, как мои сестры и брат. Юношество из среднего класса ведь вообще всегда склонно к конформизму.

После того разговора с Лидией я ни с кем больше не обсуждала отношения матери и господина Евразийца и ни разу не замечала, чтобы брат или сестры были настроены поднять этот вопрос. Мы все, не сговариваясь, решили, что обеспеченная жизнь стоит выше условностей. Я думала, что умру от стыда за свое жалкое приспособленчество, однако нет — я продолжала жить, как ни в чем не бывало. Кроме того, я даже иногда жалела, что не позволила Лидии рассказать мне, что именно она подслушала под дверью, когда застукала мать и господина Евразийца вместе.

Летом сорок первого года после нескольких лет ухаживаний за Анной Николя Татаров неожиданно женился на другой девушке. Это разбило сердце не только Анны, но и матери. Анна устраивала истерики, мать плакала вместе с ней и разругалась навсегда с Марией Федоровной. Но если Анна могла себе позволить сколько угодно убиваться над крушением своих надежд, матери пришлось отвлечься на новые проблемы, так как господин Евразиец сообщил ей, что положение западных экспатриантов в Китае становится слишком ненадежным, и предложил нам уехать вместе из Шанхая в Америку, куда он уже перевел часть своего бизнеса.

Мать взяла себя в руки и отодвинула трагедию с Татаровыми на задний план. Она была практичной женщиной и поняла, что нужно уезжать. Это была необходимая мера. Иностранные концессии с каждым днем приобретали все больше черт осажденной крепости. Замужество с Николя не состоялось, нельзя было потерять еще и господина Евразийца. В конце ноября сорок первого года мы стали собираться в дорогу.

Решено было ехать через Австралию, и господин Евразиец зарезервировал нам всем билеты, но в конце ноября вдруг позвонили из пароходной компании и сообщили, что придется подождать еще неделю-другую, так как на кораблях нет мест. Это был тревожный знак, которому мы все не придали особого значения.

Всю следующую неделю мы жили на чемоданах в ожидании рейса в Австралию. Это было невыразимо скучное и беспокойное время. Мы, словно узники, сидели целыми днями в квартире среди тюков и чемоданов. Вся мебель была продана. Нам некуда было идти, у нас больше не было никаких дел в городе, да и мать не разрешала отлучаться надолго, так как в любую минуту могли позвонить из агентства и сообщить, что пароход прибыл. Мать нервничала и то и дело принималась плакать, жалуясь на свою несчастную судьбу. Лидия и Анна ссорились от скуки и изводили меня придирками. Александр от нечего делать спал по двенадцать-четырнадцать часов. Единственным развлечением были старые журналы и радиоприемник. Изредка заходил господин Евразиец, и все кидались к нему с надеждой, что сейчас он объявит о прибытии парохода и скажет, что пора ехать на пристань. Но господин Евразиец каждый раз говорил, что следует еще подождать, а он заглянул лишь на пару минут, чтобы узнать, все ли в порядке, и удостовериться, что мы готовы к выходу в любую минуту.

Когда он долго не появлялся, мать, беспокойством доводя себя до исступления, заставляла нас переупаковывать вещи. Я пользовалась моментом и спрашивала, не надо ли купить еще что-нибудь в дорогу в лавке на соседней улице. Она давала мне немного денег и посылала за покупками, приказав ни в коем случае нигде не задерживаться. Я радовалась этим кратковременным отлучкам из квартиры, превратившейся в тюрьму, как маленькому празднику.

Я помню, как в один из этих дней я выхожу с покупками из лавки и медленно иду по только что выпавшему, но уже тающему снегу не в сторону нашего дома, а в противоположную. Я хочу дойти до перекрестка, прогуляться, подышать свободой, забыть на несколько минут об унылом сидении в закрытом помещении. Потом я медленно возвращаюсь. Из соседнего дома выносят мебель — соседи толи переезжают, толи собираются уезжать навсегда, как и мы.

Дверь в нашу квартиру не заперта — ее забыли закрыть, когда я уходила. Мать, брат и сестры суетятся над грудами тюков. Мать — сама энергия, но ее активность болезненная, на грани истерики. Она порывается куда-то, но спотыкается об угол большой коробки.

— Запакуй же, наконец, эту коробку, Лида! — нервно кричит она. — Господи, какие все бестолковые!

Я незаметно вхожу, стараясь не привлекать ее внимания. Но она замечает меня.

— Ирина! Где ты была так долго? Ты купила, что я велела?

— Да, мама, — говорю я, начиная раскладывать покупки на полу — стола-то нет.

Мать забывает обо мне, поворачивается к Анне:

— Анна, проверь еще раз документы. Документы — самое главное. Боже мой! Как тяжело все делать самой! — Она коротко всплакивает, но тут же берет себя в руки и снова пристает к Анне: — Проверь еще раз, чтобы ничего не пропало, не потерялось. Проверь. Оставь все и проверь.

— Десятки раз уже проверяла! — огрызается Анна, со злостью бросает тюк, который зашивала, и начинает перебирать пачку наших дорожных документов.

В такой бесцельной деятельности мы изнывали еще несколько дней. Однажды рано утром мы все в ужасе проснулись от непрекращающихся звонков в дверь. За окнами было еще темно. В квартиру ворвался господин Евразиец и сказал, что у нас есть пять минут, чтобы собраться. Он потребовал брать с собой как можно меньше вещей — только самое необходимое.

— Как? Почему? — спросила мать, заикаясь от волнения и испуга. — Как можно бросить вещи? Что случилось, Оливер?

— Перл Харбор атакован, — кратко сказал господин Евразиец и уточнил: — Война, началась война, Элизабет.

Мы были оглушены этой новостью. Мы знали, мы предполагали, что будет война, но мы все равно не были готовы к ней.

Господин Евразиец сообщил, что на одной из пристаней находится торговое судно «Розалинда», готовое взять на борт беженцев-экспатриантов. Он договорился с капитаном, и тот уже внес нас в списки.

Мы быстро собрались. Двое китайцев, которых привел господин Евразиец, помогли нам вынести вещи и загрузить их в один из двух автомобилей, ожидавших у ворот. За рулем машин были господин Евразиец и подручный китаец.

Пока мы ехали, господин Евразиец шепнул матери, что взнос за пропуск на судно составляет пятьсот долларов за человека, это огромные деньги. Услышав, какую сумму он уплатил за нас, мы вдруг в один миг осознали, как на самом деле богат и влиятелен этот невзрачный человечек, похожий на школьного учителя.

Часть вещей все же пришлось бросить, так как для них не хватило места в автомобилях. Мать не могла с этим смириться и тихо причитала, пока мы ехали к пристани. Однако когда мы добрались туда, где стояло судно, мы поняли, что придется оставить еще половину багажа. К небольшому невзрачному кораблю, качающемуся на волнах, вели длинные узкие мостки, сделанные из деревянных настилов, наброшенных на торчавшие из воды сваи. По ним можно было пройти лишь один раз, потому что время поджимало и ни толпа на пристани, ни капитан не позволили бы пассажиру сделать второй заход. Тот, кто собирался подняться на борт, мог пронести только то, что держал в руках.

Площадка у сходней была оцеплена вооруженными членами команды. У импровизированного пропускного пункта собралось огромное количество людей с горами чемоданов и ящиков.

Другой подручный господина Евразийца уже ждал нас на пристани. Он и господин Евразиец проложили нам путь к месту в очереди тех, кто оплатил проезд и попал в список. Мы старались держаться в давке как можно ближе друг к другу. Мы стояли среди взбудораженной толпы и вдруг поняли, что вокруг полно людей, которые не попали в списки, и они либо не знают, что такие списки существуют, либо знают, но все равно надеются, что их возьмут на борт. Это было страшное открытие. Оказалось, даже громадные деньги, которые заплатил за нас господин Евразиец, не гарантировали попадания на судно — ибо в любой момент кто-то более агрессивный и сильный мог оттереть нас и занять наши места.