Семья Рин

Возможно, именно потому, что мать чувствовала себя белой вороной среди американцев, она прекратила попытки внедриться в их общество, когда я и Лидия достигли подросткового возраста. Она объясняла это тем, что Анна-де теперь невеста и следует сосредоточить усилия на том, чтобы поскорей устроить ее замужество с Николя, а для этого нужно пока держаться русских знакомств, чтобы вращаться в том же круге, что и он. Мы же с Лидией были пока еще малы, чтобы задумываться о нашем замужестве, поэтому временно можно было расслабиться и не беспокоиться о выводе нас в свет.

«Вот пристрою Анну, займусь вами, — говаривала мать. — И тогда уж, конечно, придется мне опять потаскаться на американские гулянки». И обычно добавляла, что очень жаль, что у господина Годдарда нет сыновей, а то бы она выдала нас за них. Помнится, Лидию ужасно возмущала такая перспектива. «Еще не хватало выйти замуж за сына господина Евразийца!» — фыркала она.

Господин Годдард, несмотря на британское подданство и свое английское имя — Оливер Годдард, — был полукровкой, сыном англичанина и дочери богатого китайского купца.

Детей от браков белых с азиатами называли евразийцами, поэтому Лидия и Анна, которые очень рано набрались колониальной спеси, презрительно окрестили его господином Евразийцем.

Господин Евразиец был другом моего отца по спортивному клубу. Ему было около пятидесяти. В юности он получил отличное образование в Англии, а затем вернулся в Шанхай, женился на некой Сью Браун, полукитаянке, и занялся бизнесом. Жена его была женщиной болезненной и умерла вскоре после того, как он свел знакомство с нашей семьей. Детей у них не было.

Мать часто приглашала господина Евразийца с женой к нам на воскресные обеды. Мы не любили, когда они приходили. Это были очень скучные обеды. Господин Евразиец обычно поддерживал разговор общими фразами, а его хилая супруга всегда виновато улыбалась, кутаясь в шаль, и, казалось, была благодарна, когда мать не заставляла ее участвовать в беседе.

Сестры посмеивались над манерами и внешностью господина Евразийца. Он был больше похож на школьного учителя, чем на бизнесмена: вечно съезжающие на нос маленькие очки, прилизанные небольшие усы и такие же прилизанные волосы, аккуратный, но неброский костюм. С первого взгляда ни за что не поймешь, что он полукитаец, любой намек на китайщину тщательно вытравлен из его внешности и поведения, однако если приглядеться, то можно заметить за очками осторожный и внимательный взгляд азиата, и всегда было какое-то смущение в его выражении лица, как будто ему неловко за то, что он, по виду человек белой расы, прячет в себе китайца.

Он был очень вежлив и молчалив, и никогда невозможно было понять, что он о вас думает. Нам, детям, он приносил конфеты и подарки, но ему так и не удалось добиться нашего расположения: Анна и Лидия называли его за глаза не иначе как «господин Евразиец», или просто «китаец», или «китаёза», я, как личность, не имеющая собственного голоса ни в каких вопросах, подражала сестрам, а Александру в те времена было все безразлично, кроме футбола.

Мы недоумевали, что заставляло наших родителей считать такого странного человека другом семьи.

«Зачем ты его приглашаешь, мам? — спросила однажды Анна. — Он же кошмарно скучный».

Матери не понравился этот вопрос, она вспылила и накричала на Анну за то, что та неблагодарна и не ценит доброты господина Годдарда — ведь он, этот добрейший человек, делает ей подарки, постоянно выручает нашу семью в денежных вопросах и присматривает, чтобы отец не поставил слишком много на скачках.

Глава 3

Мне было тринадцать лет, когда началась Вторая японо-китайская война и в Шанхай вошли японцы.

Начало войны запомнилось мне рассказами одноклассниц о том, как они видели из окон своих домов дым, тянувшийся от пожаров в китайской части города, и размещенной во всех газетах мира фотографией чумазого плачущего ребенка на рельсах железнодорожной станции «Юг», разбомбленной во время японского авианалета. Одна из моих американских подружек, чья семья жила неподалеку от Гавани, рассказывала, что, когда японские корабли отражали ночные налеты китайской авиации, в их квартире было светло от вспышек, как днем, и казалось, будто где-то идут бесконечные фейерверки.

В Шанхай потянулись беженцы, а иностранцы постепенно покидали город. Хотя и Французская концессия, и Международный сеттльмент были нейтральными зонами с собственным управлением, жить здесь становилось неуютно. К концу года в городе белое население в основном представляли семьи наиболее жадных бизнесменов, желавших нагреть на войне руки, сотрудники иностранных компаний, которые польстились на увеличенное из-за войны жалование, а также евразийцы и русские эмигранты — тем просто некуда было уехать.

Осенью тысяча девятьсот тридцать седьмого года даже наш вечно безразличный ко всему отец забеспокоился и принялся настаивать на отъезде. Мать яростно возражала. Она требовала, чтобы отец продлил контракт со своей компанией еще на несколько лет.

Мне очень хорошо запомнился бурный спор родителей о том, уезжать или оставаться. Все-таки это касалось нас всех. Мы, дети семьи Коул, выросли в убеждении, что Шанхай — временное пристанище, а наша настоящая страна — это Америка и рано или поздно наша семья уедет туда, за исключением, конечно, Анны, которая к тому времени, вероятно, будет замужем за Николя. Но отъезд в Америку представлялся нам невероятно отдаленным событием, это должно было произойти когда-нибудь потом, когда мы все станем взрослыми, выучимся и, возможно, у нас уже будут свои собственные семьи. Зачем же уезжать именно сейчас, когда нам хорошо, мы считаем Шанхай своим домом и все кругом нам привычно? В Америке нас никто не ждал, все близкие родственники отца умерли.

Мы все растерялись. Мы вдруг поняли, что нас пугают резкие изменения жизненного устройства. Точнее, это поняли я, Лидия и Александр, а мать и Анна и слышать не желали о том, чтобы уезжать.

— Ты всегда думал только о себе!.. Тебе плевать, что с нами будет!.. — путая от волнения русские и английские слова, кричит мать после того, как отец сообщил, что решил не продлевать срок контракта. — Мы же собирались уезжать, когда дети закончат школу! Разве это разумно: все менять одним махом? Где мы будем жить в Америке? У нас там никого нет! Опять начинать жизнь заново?! О боже, этот человек меня убьет! Он меня доконает!

— Папа, может, в самом деле не надо… — тянет в замешательстве Лидия.

— Молчи! — обрывает ее отец и говорит, обращаясь к нам, детям: — Выйдите отсюда.

Я и Александр повинуемся приказу и плетемся к дверям. Анна и Лидия остаются в комнате. Анна начинает всхлипывать, Лидия подходит к ней и обнимает, стараясь успокоить.

Мы с Александром стоим в коридоре и прислушиваемся к крикам за дверью.

— Ты не понимаешь, что происходит! ты можешь когда-нибудь соображать более широко? То, что ты хочешь, — опасно! — кричит отец.

Я почти никогда не слышала, чтобы отец кричал по какому-нибудь поводу, и поэтому чувствую еще большее беспокойство. Во время скандалов кричит обычно мать. Отец крайне редко повышает голос, предпочитая в основном отмалчиваться или отделываться короткими репликами.

Я смотрю на брата. Александру тоже не по себе, но он уже научился внешне сдерживать волнение.

— А ты тоже хотел бы уехать? Ты считаешь, отец прав, что хочет увезти нас? — спрашиваю я.

— Ну… пожалуй, было бы неплохо наконец познакомиться с родиной… — говорит с важным видом Александр. — Я не прочь пожить в Америке. Я не боюсь япошек, но без бритов и американцев здесь будет не так шикарно…

Его рассуждения прерывает голос матери за дверью:

— Я пережила революцию! Я пережила эмиграцию!.. Все самое страшное я уже пережила!.. Чего нам бояться каких-то японцев?! И опять срываться с места и ехать куда-то? Зачем? Для чего?..

Мы слышим всхлипывания матери и растерянно переглядываемся с немым вопросом в глазах: не стоит ли войти и вмешаться?