Стадия серых карликов

В процессе чаепития с государственными бубликами Декрет Висусальевич сообщил о важном заседании, где будет обсуждаться проект перестройки Шарашенска и попросил архитектора ознакомить с ним гостя. «Не возражаете — вы?» — то и дело обращался уездный начальник к Василию Филимоновичу, тот отнекивался, то есть не возражал и все думал: знать бы, какая беда с Ромкой, сразу бы уездному начальнику и выложить, может, помог бы… Отбили: приезжай, беда, а какая именно?

— Как поживает Кристина Элитовна? — поинтересовался рядовой генералиссимус.

— Ждет на пироги вас. Завтра у нас праздник — во! — начальник сделал округлые глаза и распростер над столом руки, подчеркивая таким жестом грандиозность торжества. — Она праздник готовит, а послезавтра — пироги! С гусиной печенкой и визигой — м-ц! — пальчики оближите. Не возражаете — вы? — и опять вопрос в сторону Василия Филимоновича.

— Да кто же будет против такой вкусноты? — воскликнул Василий Филимонович, но незамедлительно получил замечание: «С какой стати, Вася, ты заегозил перед ним? Обрадовался, что под гусиную печенку и племяша из беды вызволишь? Не забывайся: ты лучший участковый инспектор передового отделения милиции столицы! И неважно, что в звании маленьком. И учти: послезавтра кто-то будет пироги трескать, а кто-то должен быть на вверенном ему участке — в полной трезвости и при самом добросовестном исполнении!»

Эх, жизня, подумал Василий Филимонович, один раз улыбнется счастье отведать пирога с гусиной печенкой и этой, как ее, визигой, и то мимо. «Не переживай, Вася, я тоже такого пирога не пробовал, но читал. И про стерляжью уху читал, и про архиерейскую — по этой части, знаешь, какой я начитанный?»

Лендлорд товарищ Ширепшенкин после чаепития на тех же нескольких автомобилях, теперь уже в сопровождении машины автоинспекции, повез гостей в загородную резиденцию — с сиреной, с красными проблесковыми огнями, с требованиями по мегафону ко всякому попадавшемуся автотранспорту немедленно остановиться и уступить дорогу. «Видал, как меня встречают? Не то, что некоторые», — написано было на физиономии Аэроплана Леонидовича.

Они мчались в сторону Синяков, и в темном углу души Василия Филимоновича зашевелилась глупая мечта: примчаться вот таким макаром в родную деревню, выйти этак вальяжно, мол, вот мы какие… А в светлом углу совесть застыдила: беда с Ромкой, а тебе бы только фертом подлететь, споказушничать…

Не доезжая километров двух до поворота на Малые Синяки свернули влево, в лес, остановились перед тихим большим озером в кувшинках, возле любовно отделанного трехэтажного панельного особняка в окружении цветущего шиповника и зацветающих роз. Подобострастие, так свойственное неуеверенным в себе представителям свободных профессий, выбросило архитектора из первой машины, и он, опередив лендлорда на два корпуса, открыл дверцу рядовому генералиссимусу — не без расчетца получить взамен комплименты от столичного гостя за охотничий домик, почти один к одному копию знаменитой виллы в Гарше.

Собакер мелким бесом забегал то с одной, то с другой стороны, чтобы получше заглянуть в непроницаемое лицо Аэроплана Леонидовича, ждал, когда тот хотя бы ради приличия похвалит его копировальное искусство. Он нуждался в похвале, особенно сейчас, когда задумал осуществить дело всей своей жизни, особенно в присутствии лендлорда — все уездное начальство десятилетиями относилось к его деятельности с неистребимой подозрительностью, в результате чего в Шарашенске не появилось ни одного строения по индивидуальному проекту. Строилось только то, что где-то уже было возведено, обязательно по типовому проекту. Понадобился охотничий домик для начальства — никакие соображения на тот счет, что типовых проектов тут не существует, руководство не убеждало. И тогда выведенный из себя архитектор разложил однажды на главном уездном столе снимки из разных книг о Ле Корбюзье с изображением виллы в Гарше. И получил согласие!

Главный зодчий Шарашенска питал слабость, если не сказать — страсть, к большим площадям. Во-первых, человек малого роста на просторной площади чувствует себя рослым и значительным, во-вторых, устройство площадей обходилось дешевле любого другого строительства в расчете на себестоимость квадратного метра, к тому же легче проникало сквозь игольные ушка разных канцелярий — даже начальник уезда не требовал фотографий будущих площадей.

Собакер еще на заре своей созидательной деятельности, совпавшей с борьбой с излишествами и украшательством, осознал одну закономерность: все, чтобы он ни возводил в центре Шарашенска, казалось плоским и убогим по части вкуса. А потому что на горке стоял храм и на его фоне так казалось. Следовало поднять уровень архитектуры а ля Собакер, но как? Не иначе, как с помощью снижения критериев. Прекрасно и просто было, скажем, поставлено у шарашенского санитарного врача: если загрязнение превышало допустимые пределы, он испрашивал губернского разрешения привести эти нормы в соответствие с существующей практикой и таким образом окружающая среда опять становилась нормальной.

Тут же стоял о пяти куполах стройный исполин, даже в запущенности, с березками на карнизах, неотразимый в своей подлинности, с редкими для глубинки узорами, вырезанными в мягком белом камне, привезенном, по преданиям, из Италии фортификационным генералом времен еще суворовских походов. Резные райские кущи крошились легко, но стены… В известковый раствор наверняка подмешивали яичные белки, потому что кладка не поддавалась ни отбойному молотку, ни сверлильно-долбильному оборудованию, эффективному разве что в сочетании с динамитом.

Как только не стало куполов и узоров на горке, все близлежащие строения в мгновение взрыва как бы выросли, постройнели и покрасивели. «Вы что-нибудь поняли мсье Корбюзье? — заплясала от радости душа шарашенского зодчего. — Ваши знаменитые пять отправных точек — ничто по сравнению с нашим принципом снижения критериев окружающей среды!»

В глазах у шарашенского зодчего и сейчас что-то посверкивало, может, накал творческого вдохновения давал о себе знать — в нем явно что-то бултыхалось, всклокоченная бороденка, выщипанная на две трети в процессе творчества, торчала во все стороны, придавая его облику налет юродивости. Неустанная деятельность на ниве созидания лунных ландшафтов иссушила его тело до сорок четвертого размера, но еще больше пожирал наполеонов комплекс, присущий нередко малорослым людям — им особое удовольствие помыкать рослыми людьми, если не укорачивать их на целую голову, то хотя бы возвышаться над ними по служебной лестнице, а в особых патологических случаях замахиваться и на великие дела.

Подковки на непомерно высоких каблуках нетерпеливо поцокивали на бетонных плитах, и зодчий вкрадчивым голосом поинтересовался у гостя:

— Ну, и как вам здесь — Корбюзье?

— Да рановато еще.

— В каком смысле — рановато? — задохнулся от неожиданности зодчий, отнеся замечание на счет своей недостаточной профессиональной зрелости.

— В прямом, — невозмутимо разъяснил рядовой генералиссимус. — Какой кир, какое бузье в двенадцатом часу дня да еще в такую жарищу?

«Варнак! Он не слышал о таком архитекторе!» — с возмущением подумал Василий Филимонович, к чести своей не начав припоминать служебные ориентировки насчет задержать-препроводить. Архитектор же усмотрел в ответах столичного гостя тонкий юмор, близкое ему по духу пренебрежение к знаменитому коллеге, и скрипуче рассмеялся, хряская усохшими руками по костяным ляжкам, и тут же осекся, заметив ненастроение на лице лендлорда, мучившегося с самого утра после вчерашнего.

— Да-а-а… жа-а-арко, — говорил лендлорд товарищ Ширепшенкин и мученически кривился. — Квасок медовый здесь есть или нету?.. В баньке попариться — в пруду освежиться, а сверху кваском, кваском… фух…

«Мне пора, — решил Василий Филимонович. — Отсюда напрямик через лес до Синяков километра два, не больше. В баню мне никак нельзя — Аря-паря потом спуску не даст, так распишет парилку, чтоб потом вообще не вылететь без всякого выходного пособия… У меня с Ромкой беда». И скрылся, как написал рядовой генералиссимус пера в своих хронических «Параграфах», совершенно по-английски в чаще.