Стадия серых карликов

Три чемодана с рукописями он уже, оказывается, внес, за дверью оставалось еще два. Не считая бордюрного камня. Он пошел за ними, не без умысла открыл дверь ногой и отгрузил последнюю порцию творческого багажа так, чтобы перекрыть врагу все пути к отступлению.

Наступал час расплаты. Когда-то Аэроплан Леонидович встретил вусмерть пьяного Ивана Где-то, который заплетающимся языком сказал ему: «Да, да, не поэт я, а слегка рифмованный, скучный, здравый смысл. Мещанство, да? Конечно, оно, кондовое… Понимаю, что здравомыслие становится все больше преступлением — наступает время тех, у кого в жопе разгорается ррреволюционное пламя…»

Иван Петрович повидал на своей должности немало необычного и поэтому с завидным спокойствием разглядывал запыленные, когда-то черные фибровые чемоданы с железными уголками, а теперь мятые, битые, поцарапанные, с заржавевшими замками и ручками, подпоясанные старыми ремнями и бечевками и придавленные почему-то бордюрным камнем. Он подумал, что графоман всех времен и народов каким-то образом лишился жилплощади и с отчаянья решил перебраться в редакцию. Это наше, подумал с сочувствием Иван Где-то, — как что случилось, так сразу в редакцию. Причем в любую, лишь бы в редакцию — уж она-то прикажет Кому следует, наведет порядок.

Однако благодушное настроение покинуло его, как только рядовой генералиссимус бросил через гору чемоданов на стол полихлорвиниловую так называемую корочку с нелепой готической надписью «Вильнюс», под которой сквозь мутноватую прозелень читалось: «Опись первой части эпохальной огромеи «Параграфы бытия» в 5 (пяти) чемоданах отечественного производства общим весом 273 (двести семьдесят три) килограмма брутто».

— Примите по расписочку, будьте любезны, — подчеркнуто учтиво попросил Аэроплан Леонидович, и Иван Петрович почувствовал в этой нарочитости изощренное издевательство, месть за неудовлетворенные амбиции, уязвленное самолюбие, уверенность в том, что, наконец-то, они на коне. А раз так, то сшибка неизбежна, ибо воинствующая глупость уже пошла, да как пошла в атаку на архаичный, скучный, банальный и потому беззащитный здравый смысл. Чемоданы с ахинеей — малюсенький эпизодик, а фронт, как говорится, от Белого до Черного морей.

— Вам надо обратиться в службу вторсырья. Издательство макулатуру не принимает, оно ее выпускает, и талонов «на дюму» не выдает.

— В эпоху застоя вы, не спорю с вами антагонистически, считали это макулатурой. А здесь пять чемоданов, 273 килограмма гласности. Сейчас же, надеюсь, в связи с небезызвестной вам перестройкой все перекувыркивается и заново пересматривается. Опять с нуля! Небось, читали, а?

— А вы-то здесь при чем? — спросил Иван Петрович, оставив продолжение мысли при себе: дурак остается дураком, идиот — идиотом, объявляй им хоть сотню перестроек…

— При том, что вы организовали на меня форменное гонение за активное мое творчество. Поэтому я требую пересмотра всех рецензий, отзывов и так называемых редакционных заключений в мой адрес. Я требую от вас личного прочтения всех моих произведений, в противном случае вы своею черной кровью не смоете поэта праведную кровь, как писал Лермонтов, покроете себя позором в разрезе истории литературы. Я также требую издания моей поэмы «Ускоряя ускорение ускорения» за счет автора в соответствии со статьей конституции о свободе печати тиражом пять тысяч экземпляров.

Иван Петрович устал слушать рядового генералиссимуса пера, повернул голову к окну, смотрел на неразбериху крыш, антенн, бездействующих труб-дымоходов, сохранившихся от прежних времен и думал горькую думу свою. Читал, читал он галиматью под названием «Ускоряя ускорение ускорения», чудовищную смесь нахрапа и идиотизма, намеревался поспорить с автором насчет изобретения какой-то ножевилки, призванной почему-то здорово выручить неразумное человечество, решительно повысить культуру общепита в мировом масштабе. Параноидальный синдром выдается за сверхценную идею. Батенька, хотелось проникновенно сказать знаменитому поэмеру, вы проповедуете оголтелый примитив. Хочется попроще да подешевле, с максимальным коммерческим наваром, понимаю, но ведь это воровство, обкрадывание самого себя. Не в столовом ноже дело, не в нем, нелюбимом предмете общепита, а в упрощении до примитивизма всего и вся, от отношений между людьми до духовных потребностей, которые заменяются простейшими чувственными удовольствиями. В спрямлении, прямолинейности, пренебрежении, казалось бы, таким частностями, как нормы морали — под лозунгами борьбы за самое высоконравственное общество, разумеется. В результате — отказ от достижений культуры, не ведомства по этой части, а культуры в самом широком смысле, от самых высоких критериев, утверждение примитивного стандарта жизни. Ей-ей, вам, Аэроплан Леонидович и вашим коллегам, прорабам перестройки, некогда об этом задумываться — ведь наверху, как известно, при крутом перемешивании жизни оказывается первой самая легкая фракция. И называлась она во все времена дерьмом. И теперь стадия его всплытия… Если синдром у рядового генералиссимуса, то пусть будет не такой мохнатый… Господи, вразуми Аэроплана Леонидовича и други его, вразуми, будь милосердным!

— …гражданин Где-то, вы слышите меня? — кричал Аэроплан Леонидович. — Вы намерены в качестве искупления своей вины на предмет покаяния пересмотреть личное отношение к моему творчеству?

«Личное?!» — определение кольнуло Ивана Петровича. Он оторвался от созерцания крыш и антенн и ответил:

— Личное отношение — никогда. Вы семьдесят лет наводили порядок в наших личных делах так, как вам хотелось, чтобы мы думали так, как вам хотелось. Так что позвольте иметь нам это самое личное мнение, личное отношение. Понимаю, по вашим канонам, кто не с вами, тот против вас, если враг не сдается, то его уничтожают, но не обессудьте… А рукописи, между прочим, на первом этаже регистрируются. Там и расписочку получите.

— Вы обещаете лич… прочесть все мои произведения? — запнулся, но не унимался великий автор.

— В установленном порядке, — нашелся с ответом Иван Петрович и, как ни странно, эта банальнейшая бюрократическая отговорка возымела действие на Около-Бричко — сопя, он приступил к разгрузке кабинета.

«Черт меня возьми, — Иван Где-то вновь смотрел поверх крыш и антенн, когда остался один, — если Аэроплан Леонидович сам по себе, не общественное явление. Он и причина, и следствие системы одновременно. Запрограммирован на непримиримую идейно-политическую классовую борьбу и в то же время на равенство и братство? В последнее время одемократился, но опять же по-большевистски, вернее, по-необольшевистски. Для него и таких, как он, главное — процесс. А уж когда процесс пошел — это для них предел мечтаний. Плевать им на то, что процесс этот сокрушительный, самое важное для них, чтобы процесс переустройства мира не застопорился, преобразованщина не забуксовала. По существу он — это материализация всей большевистской идеологии в одном человеке. И отсюда у него претензия на роль шефа самого Господа Бога по части совершенствования человечества. Около-бричковщина — это особый образ мышления и образ действий, своего рода парамораль, парадемократия, парагуманизм, параобщество и эти пара настолько неотличимы от гуманизма, демократии, морали, что мы не замечаем порой разницу между ними? Растут они в человеческом сознании рядом, как овес и овсюг в поле — один от Бога, а второй-то все-таки от Сатаны? Не потому едва ли не в обязательном порядке получаем совершенно не то, что задумывали? Стали решать продовольственную программу — получили продовольственную проблему, пустые полки в магазинах, засучили рукава для решительной схватки с пьянством — развели в невиданных масштабах самогоноварение и приступили к созданию мафии. А ррреволюционного романтизма все не убавляется, куда там, пафос дует во все микрофоны и красуется перед телекамерами, и в силу своей изначальной бесплодности перерождается в цинизм.

Около-бричковщина, пытаясь решить одну проблему, неизбежно создает тут же новые, еще более острые и опасные, а уж когда берется за них — мы получаем множество новых проблем еще более неразрешимого порядка. Ратуя громче всех за демократию, не приведет ли она нас к диктатуре, подобно тому, как борьба за правовое государство оборачивается анархией и беспределом? Русские молитвы тут уж не помогают. Может, перейти на импортный язык и просить небо: dеliver us from Evil One, то бишь, спаси нас от Лукавого?»