Две тайны Аптекаря

Я была в ужасе. Потому что понимала: вариантов немного, и останется только один из нас — я или он. У сумасшедшей, которая бежала к нему под проливным дождем в темных очках, в куртке с надвинутым на лицо капюшоном, был только один ответ: она не могла его не увидеть. Хотя бы еще один раз. Потому что хотела услышать всё от него самого, даже если этот рассказ будет стоить ей жизни.

Он открыл мне дверь, и я не сразу поняла, что это он. За эти дни он страшно похудел и осунулся. Я привыкла, что Марк всегда выглядел безупречно, он очень следил за собой, стильно одевался и даже в деталях был безукоризнен. Сейчас передо мной стоял незнакомец, заросший щетиной, с темными кругами под глазами и всклокоченными волосами. На нем были потертые джинсы и старый вытянутый свитер. Он ежился, как будто от холода, и прятал в рукава руки.

— Не бойся, — сразу сказал он мне. — Если хочешь, оставь открытой входную дверь или можешь сразу вызвать полицию. Но я ничего тебе не сделаю. Скорее себе. Я должен объяснить тебе. Многое.

Я кивнула и прошла в дом. Дом тоже было невозможно узнать. От стерильной чистоты и порядка операционной не осталось и следа. Как будто здесь орудовала шайка мошенников, и они что-то искали, выворачивали содержимое шкафов, рвали бумагу, швыряли одежду, резали фотографии. Посередине комнаты валялась большая коробка, завернутая в яркую розовую бумагу. Почему-то я пошла прямо к ней.

— Не трогай, — глухо сказал Марк у меня за спиной. — Тебе не нужно это видеть.

Я пошла еще ближе и присела. На коробке был написан мой адрес. Я обернулась и посмотрела на Марка. Он был ужасно бледный, и на лице у него была болезненная гримаса, как будто от ноющего зуба.

— Открой, — вдруг сказал он. — Всё равно мне надо с чего-то начать. Только не бойся. Это просто игрушка.

Я не поняла, о чем он говорит, и стала разворачивать бумагу дрожащими — то ли от холода, то ли от страха — негнущимися пальцами. Потом приоткрыла крышку и тут же закрыла ее. Там была кукла-клоун с жутким размалеванным лицом и гадкой ухмылкой. Я встала и ткнула ее носком туфли.

— Что это? Откуда это у тебя? И… — Я даже не могла этого произнести. — Это для меня? Ты хотел отправить его мне?

— Сядь, — тихо сказал он и кивнул на диван.

Сам он присел на край блестящего стула и снова стал кутаться в рукава.

— Я должен всё объяснить, — сказал он после долгой паузы.

— Ты хотел прислать эту куклу мне? Ты хотел меня напугать? Кроме тебя, про нее никто не знал.

Он остановил меня жестом, снова поежился, как будто его знобило, и сказал:

— Я очень болен. Не бойся меня, пожалуйста. То, что случилось… — Он замолчал и покачал головой. — Я не знаю, как это могло случиться. И я не знаю, что мне теперь делать, потому что я никогда не смогу найти возможности извиниться перед тобой и всё уладить. Это был не я. И я почти ничего не помню. Со мной что-то случилось тогда.

— Ты увидел кольцо на картине, — напомнила я. — И после этого стал сам не свой.

— Кольцо, — кивнул он. — Это кольцо моей матери.

— Как это? — не поняла я.

Он поднял на меня глаза, и мне стало больно, потому что они перестали быть синими с прожилками серого, они почернели и смотрели на меня как будто через дымку тумана. Я всё еще боялась Марка, у него был яд, я знала, что он планировал на самом деле, я понимала, что я в опасности, я до сих пор чувствовала боль от его ударов, но оказалось, что мне было намного больнее видеть, как ему сейчас плохо. Он не обманывал, он и в самом деле был нездоров.

— Я расскажу тебе всё, — сказал он. — Мне придется начать очень издалека, из моего детства, — он остановился. — Если ты хочешь, я сделаю чай.

— Нет, спасибо. — Я покачала головой и отодвинулась на диване подальше.

Ни пить ни есть в этом доме я категорически не собиралась. Марк молча кивнул.

— Это кольцо принадлежало моей матери, — сказал он. — Она была актрисой. Не слишком выдающейся. Зато она была выдающимся манипулятором. На сцене она блистала не часто, зато дома у нас с лихвой хватало сцен. — Он приподнялся со стула и поднял с пола кусок большой фотографии. — Вот.

С фотографии на меня смотрела та самая женщина, что невероятным образом оказалась на стене в моем доме.

— Красивая, — тихо сказала я.

Я не знала, как лучше себя вести, потому что боялась новых вспышек внезапной ярости. Марк снова кивнул.

— Да, у нее была прекрасная внешность, но для карьеры в театре или кино этого оказалось мало. Сколько я помню, она всё время ходила на просмотры, прослушивания, и однажды ей даже дали роль в фильме. Крошечную, на пять минут. Но это был ее персональный «Оскар». Она играла… — Он сделал глубокий вдох. — Птицу. Райскую птицу. Я тогда был совсем маленьким, но хорошо запомнил, как она выглядела, какой у нее был грим. Я знал, что моя мама волшебница, потому что умеет превращаться. И еще я всё время ее ждал. Ее почти никогда не было дома, а я всё время ждал. Я смотрел на картинку в книжке, на ту птицу в плаще, помнишь, я тебе рассказывал, так вот, мне казалось, что это моя мама, что сейчас она превратилась в птицу и улетела, но совсем скоро она ко мне вернется, она прилетит. Часами я просиживал у окна, прижавшись лбом к стеклу, и мне становилось так холодно, что начинала болеть голова. А потом мама наконец-то возвращалась. Она редко возвращалась в хорошем настроении. В основном она злилась. Она раздражалась из-за того, что ее не брали на роли, злилась на более успешных актрис, на никчемные сценарии, на бездарных режиссеров — и искала виноватых. Виноватым всегда оказывался я. Она никогда не была довольна мной, ей всегда было мало. У меня никогда не было достаточно высоких для нее оценок, даже если я заканчивал четверть на все пятерки, я умудрялся разочаровывать ее на каждом шагу — я не так ходил, ел, пил, говорил… Она повторяла, что я ее наказание, что из меня ничего не выйдет, что меня никто не полюбит. Что мне вообще не нужна любовь, ведь я ее недостоин, и любить меня может только она одна, потому что она моя мать, и я ее крест. Что я не смогу быть с кем-то вместе, этот мир никогда не примет меня, я тут никому не нужен. Разве я человек?

У меня по спине побежали мурашки.

— Когда я был совсем маленьким, она просто кричала на меня, я очень хорошо помню, как я боялся. Я так сильно ее любил, мою маму, просто невозможно так сильно кого-то любить, и одновременно ужасно боялся ее голоса, когда она кричала. А потом я чуть-чуть подрос, и она стала меня бить, она давала мне пощечины. Она всё время давала мне пощечины. Видимо, натренировалась в своем театре. Ей, наверное, казалось, что это красиво. Она замахивалась, высоко, ее ладонь взлетала, и она била меня. Всегда дважды. Вот так, один раз. И потом тыльной стороной… — Он показал и замолчал. — На руке было кольцо. Да, то самое, которое у тебя. Я его ненавидел. У него очень острый край там, где монограмма, где буквы, ты знаешь…

Я старалась не заплакать и почти не дышала.

— И когда она била, это было очень больно, потому что кольцо впивалось в меня. У меня даже остался шрам вот тут. — Он показал на щеку у виска. — Иногда даже до крови, но мама этого как будто не замечала. А после этих приступов ярости на нее находила какая-то безумная волна любви, когда она бесконечно причитала, что я ее любимый мальчик. Но это была неправильная любовь, это была такая снисходительная любовь, как будто к больному, убогому… От которой чувствуешь себя только несчастным… У нее никогда не было родительской гордости, она никогда не радовалась за меня, а только жалела, так свысока, и в этом было столько жалости к себе самой, что я готов был разорваться, настолько виноватым перед ней я себя чувствовал.

Он встал и прошелся по комнате, наступая на обрывки бумаги и разбросанные вещи, как будто не замечая их.

— Чем больше она понимала, что из ее блистательной карьеры ничего не выйдет, тем злее она становилась. Ей уже не нужны были поводы, чтобы сорваться на меня и ударить. Она говорила жуткие вещи, а я ей верил.