Игра в кино (сборник)

— При чем тут место, Поля? — басил один из сватов. — Ты учти, если ты и Степану откажешь, мы тебя вообще из поселка выселим!

— Толик! — урезонивал его потный от смущения сорокалетний мужик в черном костюме и унтах.

— Да у меня муж есть, ребята, — улыбалась им продавщица и спросила у Гурьянова: — Чего тебе, мальчик?

По-доброму спросила, без насмешки, но Гурьянова это «мальчик» задело все же, поскольку она ненамного старше его была — ну, лет на пять. Он поглядел ей в глаза, сказал с вызовом:

— Бутылку.

— Одну?

— Брюки мне надо.

— А! Какой размер?

Он пожал плечами:

— Сорок восемь.

— Сорок восемь ты в детстве носил, — усмехнулась она. — Пятидесятый, наверно.

Пройдя в промтоварный отдел, она сняла с полки три пары брюк, положила перед ним на прилавок. И стала тут же, ожидая.

— Померить бы, — сказал он.

— Да чё их мерить? — нетерпеливо сказал один из сватов. — Приложил, и все. Мерить!

— Толик! — опять попросил его жених.

Примерить действительно было негде, Гурьянов приложил брюки к поясу, чтоб хоть длину проверить, а продавщица отошла к ненцам, и настырный сват сказал ей все тем же басом:

— Нет у тебя никакого мужа. Был и весь вышел, поняла? Нашла ждать какого-то!..

— Ну, Толик! — снова умоляюще урезонил его жених.

— Мужика бери, бери, отнако, — неожиданно скороговоркой вмешалась ненка. — Хороший мужик, тобрый, бери, бери.

Продавщица рассмеялась, повернулась к Гурьянову:

— Ну что?

Гурьянов нерешительно пожал плечами, держа в руках брюки.

— Ну, пойди вон туда, померь. — Она кивнула внутрь магазина. — Иди, иди, там никого нет, там я живу.

И подняла крышку прилавка, пропуская его.

Гурьянов прошел через темный склад в какую-то комнату. Здесь уютно, чисто и во всем — в гладко застеленной кровати, порядке на тумбочке, каких-то игрушках на тахте — чувствовалась женская рука и женское одиночество. Гурьянов закрыл за собой дверь, на всякий случай подставил к ней стул, а после этого, оглядывая с любопытством комнату, снял унты и свои армейские галифе, натянул брюки, подошел к зеркалу. Возле зеркала была фотография хозяйки в обнимку с каким-то высоким красивым парнем. Гурьянов оглядел себя в зеркале. Брюки были, в общем, ничего, разве что несколько широки в поясе. Он снял их, снова надел галифе и унты и вернулся в магазин.

В магазине уже не было ни ненцев, ни сватов, и дверь была изнутри заложена перекладиной, а продавщица сидела в углу на мешке с сахаром и со злыми слезами на глазах слушала, как в эту дверь стучали снаружи. Осторожно стучали, робко. Но она не откликалась.

— А, ты еще тут, — сказала она, увидев Гурьянова, и шмыгнула носом. — Ну, берешь брюки?

— Чего тут случилось? — спросил Гурьянов.

— Ничего. — Тыльной стороной ладони она утерла глаза и размазала по щеке краску от ресниц. — Берешь брюки?

Митя не ответил. Достал было из кармана носовой платок, но тот был несвежий, и Митя спрятал его и взял чистый платок с витрины прилавка, послюнявил краешек и стал вытирать ей краску со щеки.

Она подставила лицо, повторила вопрос про брюки:

— А?

— Нет, — сказал он.

— Почему? — спросила она, не обращая внимания на стук в дверь.

— Дорого. — Он убирал с ее щеки остатки краски.

Их глаза были рядом и лица тоже.

— Правильно, — сказала она. — Плохие брюки, синтетика. Я во вторник на базу слетаю, привезу тебе.

— А чего тут случилось?

— Ничего. Замучили эти женихи дурацкие. Видят, что одна. Спасибо. — И повернулась на очередной стук в дверь: — Ну, хватит, ну, Степан Прокофьевич! Вы ж замерзнете там!

— Я только спросить, Полина Андреевна, — сказали за дверью. — Я шапку оставил.

Она подошла к двери, сняла перекладину, открыла. Озябший Степан Прокофьевич вошел в магазин, подозрительно глянул на Гурьянова, взял шапку с дальнего конца прилавка и остановился, ожидая, пока Гурьянов уйдет.

— Ну, я пошел? — сказал продавщице Гурьянов.

— Зайди во вторник, за брюками.

— Спасибо. Не надо. Я уеду уже.

За спиной у него кашлянул Степан Прокофьевич.

— Ну, пока, — сказал Гурьянов продавщице и ушел.

В небольшом деревянном клубе гремел затертый твист. Раздевалки при клубе не было, просто в вестибюле стояли вдоль стен лавки, и тут же лежала одежда, а под ней рядами — валенки, унты. А в зале народу было густо, твист танцевали кто как мог, неумело, но старательно. При этом женская половина была поголовно в туфельках, а мужчины — и в сапогах, и в унтах, и только кое-кто в ботинках. Пожилые под твист танцевали фокстрот.

В радиоузле — тесной комнатенке за сценой — молоденькая, неполных восемнадцати лет диспетчерша местного аэрофлота Алена меняла на проигрывателе пластинки, а Фенька копался паяльником в разобранном магнитофоне, и Алена торопила его танцевать идти.

— Федь! — просила она.

— Сейчас, — отвечал он солидно.

Хмуро поглядывая на них, примечая интимность в их интонациях и взглядах, Гурьянов сидел у стены на топчане, зудил электробритвой, брился. Рядом две девчонки — активистки клуба — переобули унтята на туфельки и ушли в зал танцевать.

— Ну, Федя! — нетерпеливо сказала Алена, притвистовывая у проигрывателя.

— Сейчас, припаяю, и все, — отвечал Фенька. — Ты поговори с человеком, земляк же твой. Митя, она из Лихобор, землячка тебе.

— Ну? — удивился Гурьянов.

— Правда, — улыбнулась Алена. У нее были распахнутые голубенькие глазки и распевный вятский говор. — Мы у вас в заповеднике елки всегда рубили, правда, на Новый год.

— А чего — в Лихоборах ельника нет?

— А у вас красивей, — улыбнулась она. — Боялись ужасно.

— А что тебя сюда занесло?

Алена нахмурилась.

— По набору. А что это вы сразу на ты?

Распахнулась дверь, в комнату влетела раскрасневшаяся от танцев продавщица Полина.

— Привет! — сказала она всем и попросила Алену: — Аленка, нашу поставь и пошли!

— Познакомься, Поля, — церемонно сказала Алена, кивнув на Гурьянова. — Это Федин друг, они служили вместе.

— А мы знакомы уже. Здрасти. Ну, Аленка, ну, быстро!

— Что ты завелась? — строго выговорила ей Алена.

— Ну и завелась. Что — нельзя? Меня вон опять сегодня Степан Прокофьевич сватал, он видел. Вот выйду я замуж к черту! Пошли! — И за руку утащила Аленку в зал.

Гурьянов вопросительно глянул на Феньку.

— Сестры они, сводные, — ответил тот. И пояснил: — Ну, отец у них общий, бакенщик в Лихоборах.

— А муж ее где?

— Чей?

— Ну этой, Полины.

— Ах, Полин. — Фенька отвечал односложно, паяя что-то в магнитофоне. — Бросил он ее. С местной аптекаршей в Сургут смылся. Полгода, наверно. А что?

— Ничего.

— Интересуешься?

— Чем?

— «Чем»! Полиной.

— Еще чего! Это ты интересуешься. Сестрой.

Фенька молчал, сосредоточенно паял что-то.

— Я ж вижу, — сказал Гурьянов. — У тебя тут на бензовозе сколько в месяц идет?

— Двести пятьдесят.

— И все?

— Ну, еще премиальные.

— Не-ет, тогда тебе надо к нам переходить, на участок.

Фенька молчал.

— Слышь? Я те дело говорю. — Гурьянов сунул свою бритву в небольшой фибровый чемоданчик, задвинул под топчан. — Мы отсюда с деньгами должны уехать, как договорились.

— Ну ладно те! — легко как бы отмахнулся Фенька и встал. — Пошли. Они там свою «коронку» дают, наверно.

— Чего дают?

— Танцуют.

В зале вся публика кольцом окружила пятачок, где Поля и Алена «выдавали» шейк. Они танцевали азартно, самозабвенно, и был в танце Полины словно бы вызов всему свету и вместе с тем — забвение всего света. Аленка танцевала с лукавинкой, форся легкостью своей фигурки, ладным аэрофлотским своим костюмчиком, а Поля будто отводила душу, будто жила в эти мгновения где-то внутри себя и только это чувствовала — руки свои, плечи, молодые ноги в капрончике.

— Во дают! — слышал Гурьянов рядом с собой.