Гармония – моё второе имя (СИ)

Вдруг она странным образом исчезает – как сквозь землю проваливается. Мелькает анфас полукота – на ходу он вытворяет какой-то обнадеживающий жест в мою сторону: дескать, еще не все потеряно, наберись терпения. При этом гнусавит омерзительно не музыкальным голосом: «Ну, и досталось же Достоевскому от Федора Андреева!» Навстречу ему, рассекая толпу своей репой на подставочке (она же груша, напоминающая штык-лопату), на всех парах прет следователь Степанов.

На следующий день я вновь оказываюсь в вестибюле отеля. Ровно в девять. Оксаны нет, нет вообще никого. Пусто. Слышу стук каблуков: навстречу мне в незнакомом платье летит Оксана. До боли в сердце знакомое сияние глаз. Она бросается на меня, ногами неприлично, словно обезьяна, обхватывает мне поясницу – и продолжительно целует (ее фирменный засос, который расслабляет меня и одновременно заставляет терять голову). Во мне просыпается желание. И я, наплевав на всех, задираю ей платье. Все. Мы вместе. Навсегда.

– Тебе было больно? – спрашивает она и гладит мне не заживающий бок, изувеченный рапирой.

– Будешь моей женой, узнаешь: я сначала сдохну, и только потом скажу, что мне было больно.

Она улыбается: услышала ключевое слово – жена.

Вот это уверенное безмятежное чувство – я буду жить с Оксаной (Мариной) и буду с ней счастлив – я пережил только во сне. Но чувство это было вполне моим, реальным. В жизни оно было бы точно таким же. Я это знаю всем нутром.

Нежно вглядываюсь в лицо Оксаны – и вдруг до меня доходит, что я не могу его узнать. Это она – и в то же время не она, что-то чужое появляется в чертах ее родного лица.

Мое безмятежное чувство расщепляется: его точит противный червь сомнения.

Выражением своей похабной хари полукот сообщает мне следующее: никаких червей, бери ее в охапку – и дуй, куда глаза глядят. Сию же секунду!

Промедление смерти подобно! Закат! Закат!

Я в нерешительности. Делаю роковую паузу (мне надо собраться с мыслями) – и все. Оксаны со мной нет. Полукот по-дурацки расшаркивается передо мной, объявляя меня идиотом, упустившим свое счастье на глазах у почтенной публики. Правой рукой я пытаюсь нащупать эфес своей рапиры – порву, подлеца, в лоскуты – и …

Я открываю глаза, чувствуя на губах поцелуй Марины. Спустя минуту, до краев наполненную пронзительнейшим чувством утраты, меня могильной плитой придавливает боль вины, жить с которой не представляется возможным.

Ну, почему этот сон вернулся ко мне только после исчезновения Марины?

Или – это был уже не совсем тот сон?

Январский день 2007 года начался так, словно на дворе стояла глубокая осень. Сплошной проливной дождь, сплошная беспросветная серость.

Внезапно дождь прекратился. Набухшие влагой облака сыто и степенно уплывали в сторону, освобождая место голубому простору. Осень сменила весна.

Зимой не было места только зиме.

Глобальное потепление, следствие глобального идиотизма.

– Пойду спать, – сказал я жене после завтрака. – В знак протеста.

– Против чего протестуем?

– Против жизни. Спать – значит, не жить, верно?

Возможно, это было бестактно с моей стороны: жена уже практически не могла спать. Состояние ее ухудшалось с каждым днем. Но мне хотелось говорить с ней, как с человеком вполне здоровым; хотелось показать, что сон – не главное в жизни. Так, пустяк. Да и жизнь, если разобраться…

– Да как сказать… – не согласилась со мной Вера. – Сон может быть и сладкой составляющей жизни. Ты разберись, чего ты хочешь.

Я заметил: с людьми, которые научились называть вещи своими именами, которые готовы встретить смерть, можно говорить о чем угодно. Для них запретных тем нет. Любая запретная тема – это все таки проявление жизни. Когда еще касаться запретных тем, если не перед смертью?

– Вот-вот, пойду разберусь. Спать пойду.

Мне, если честно, хотелось увидеть тот же сон, но с иной концовкой.

Так, в ожидании другой развязки, я провалялся в полудреме до весны.

Концовка мстительно всегда была одна и та же. Полукота я рассмотрел уже в деталях, но добраться до него мне так и не дали. Пора было с чем-то смириться.

И я решил пройтись по памятным местам.

Я шел по проспекту Победителей, по тому самому, который раньше был проспектом Пушкина. Школе № 17 повезло еще меньше: она утратила имя Ф.М. Достоевского и теперь называлась СШ № 17 для детей ЗПР (для детей с замедленным психическим развитием). Белорусский государственный университет сбросил иго тени вождя (имя В.И. Ленина, в народе кличка – Ильич) и гордо распрямил плечи: стал просто БГУ. В жизни произошло столько перемен, что хотелось просто сказать: люди стали другие.

На дворе стоял апрель 2007 года. Минск накрыла скоротечная, и потому особенно впечатляющая, весна. Ледяной упругий ветерок растрепал по небу косматые, набухшие чернью тучи. Через минуту из грязных туч повалил белый снег, и весь небосвод превратился в мутный купол. Еще через несколько минут жаркое солнце сильными лучами бесцеремонно распихало остатки туч к линии горизонта и на просторе принялось светить так, будто справляло неслыханный триумф. Ни с того ни с сего из прорехи бледно-синего неба вновь посыпались хлопья снега, словно в насмешку неизвестно над чем.

Кончилось эта небесная перебранка тем, что выдохшееся солнце, прижавшись к линии горизонта, бледнело и выгорало, скатываясь за черту. Оно мило улыбалось мне, и я прощался с ним до завтра.

Никакой трагедии в тревожных красках заката я не ощущал.

Опять подул свежий ветер.

Я помнил точно такой же апрель при социализме. Правда, тогда зимы были более холодными и снежными. Глобальный идиотизм приводил только к глобальным войнам, но не к глобальному потеплению, предвестнику глобального ада. Говорю же: ад – это глупость, апокалипсис – это глупые люди, полагающие, что они умны.

Забегая вперед (всего на несколько часов: будущее вот оно, буквально под рукой, просматривается до мельчайших подробностей), опишу вечер. Мне запомнилось прохладное синее небо, на котором уютным серым мехом распластались шкурки туч. Солидным алмазным блеском сияла надменная звезда Пентагон. Почему ее в упор никто не замечает? Почему?

А теперь вернусь на несколько часов назад, когда мир был залит солнечным светом. Было искушение поискать ту самую лужу, возле которой мы познакомились с Мариной, но что-то во мне решительно противилось этой затее.

Я шел по проспекту Пушк…, Победителей, конечно, едва не оговорился (боюсь, один я остался прежним, то есть во многом жил в неизменных координатах), и разговаривал с Достоевским.

– Продолжим глупую дуэль, участником которой вы стали не по своей воле. Что делать? В культуре оброненная из благих побуждений концепция превращается в брошенную перчатку. Да, да, в культуре тоже побеждает сильнейший – то есть тот, чьим оружием стали законы разума, направленные против бастионов веры. Догадываетесь, к чему я клоню? Если вы наблюдаете столкновение точек зрения, культурную дуэль, значит, сражаются натура и культура. Надеюсь, вы не унизитесь, как какая-нибудь писательница, до всемирно растиражированного аргумента «в споре рождается истина». В бессмысленном споре рождается правота одного из оппонентов. Побеждает всегда качество мышления. Культура. А знаете, кто будет признан победителем?

Правильно: тот, кто именем культуры, протаскивая императивы натуры, будет ратовать за милосердие. Тот, кто перемудрит сам себя. Тот, кто будет верить, что он победил. Тот, кто окажется слабаком. Примите мои поздравления в форме соболезнования. Я вручаю вам сей двусмысленный венок. Хотите – пусть он будет терновым с алмазными инкрустациями. Можно загнать в ближайший ломбард…

Что значит «вместо диалектики наступила жизнь»? Вместо культуры – натура? Жизнь не может быть вместо диалектики, маэстро; жизнь насквозь диалектична, как можно одно отделять от другого? Это все равно, что сказать: кошка вместо инстинктов. Ведь вы бы так не сказали? Надеюсь, что нет. Вы так заворожили человечество, Федор Михайлович. Просто попали в десятку – только с другой стороны. Стали ключом ко всем нынешним проблемам, к появлению которых сами же во многом и приложили руку, извините. Ах, глубина души, ох, как мы загадочны… Не знаю, можно ли вас подпускать к школьникам. Вы на них дурно влияете. И что вы так носитесь со своей хмурой вечностью? Когда-нибудь приходит никогда. И потом… Когда-нибудь становится наплевать на никогда. Вечность – это мы сами.