Надсада

– Что же делать, уважаемый Иннокентий Федорыч?

– А знаете, что мы с вами сделаем: нам с Петром Игнатьичем положен отпуск, поэтому мы к вам сможем подъехать, а там на месте и посмотрим, как быть. К тому времени будет и у нас какая-то дополнительная информация. Когда удобнее у вас появиться?

– Лучше в сентябре, када шишку можно будет бить. В опчем, числа третьего и подъезжайте. Заготовим ореха, половим рыбки. Поработаете и отдохнете.

– Решено.

Последнее было сказано таким тоном, что Даниле стало ясно: тема только что состоявшегося разговора закрыта до осени.

В Москве Белова встретила невестка Людмила, которой о приезде свекра сообщил все тот же Иванов. Ехали на такси, остановились у какого-то магазина.

– Зайдем что-нибудь купим Коле, а больничка – рядом. Он уже выходит во двор и выглядит молодцом, – приглашала Людмила, пропуская свекра вперед.

– Я немного с собой деньжат прихватил, будто знал, что в Москву ехать. Возьми, дочка, небось потратились, – полез во внутренний карман Данила.

– Вы, Данила Афанасьевич, как всегда, наша беда и выручка. Денег действительно не хватает, да и картины Колины еще не все проданы, – покраснела Людмила. – Но мы пока сводим концы с концами.

– Чего уж тут, бери, не стесняйся, чай, свои люди. Да и кормить Николая надо получше. Выйдет из больницы – и ко мне в Сибирь, на курорт.

– Он, знаете, помешался на Сибири. Про меня забыл, детей редко видит. И все – работа, работа, работа… – выговаривала, видно, накопившееся.

– Дак, дочка, работа и есть самое заглавное. Без работы ниче не может сладиться: ни дом, ни семья, ни биография. Я вот в своей берлоге тока за счет работы и выжил. А так – тоска смертная, хоть руки на себя налаживай или за бутылку берись. Руки налаживать – грех великий, а пить запойно мужская гордость не позволяла. Вот и робил, аки каторжный, пока вас не нашел да душой не оттаял.

За неспешными разговорами подошли к узорчатой железной ограде, за которой среди деревьев виднелись фигуры больных в разноцветных пижамах.

– Во-он и наш голубчик с листом бумаги в руках, что-то набрасывает, – кивнула Людмила на сидящего на лавочке мужчину. – И в больнице ему надо рисовать – отдыхал бы уж, сил набирался.

В голосе невестки Данила почувствовал нотки раздражения, обернулся к ней, пристально глянул в лицо. Та поняла взгляд свекра, спокойно глянула в ответ. Приостановившись, сказала:

– Не удивляйтесь, Данила Афанасьевич, на мои слова, – мое женское недовольство объяснимо. Он ведь когда работал в издательстве, возле меня был, возле детей. Но когда в самый первый раз вернулся от вас, то пребывал в каком-то лихорадочном состоянии, будто подменили его. Стал работать как каторжный и все бредил Сибирью, все говорил, говорил с каким-то восхищением, будто жизни до той поры и не видел. И я стала понимать, что большое зажигается от большого и такой громадный край, как Сибирь, изначально осваивали люди по-настоящему сильные. И сейчас в Сибири проживают люди далеко не мелкие, во всяком случае западному народу до сибиряков далеко. И стал мой Коля ездить каждый год, причем подолгу задерживаясь в ваших присаянских далях. А я все больше и больше стала чувствовать себя серенькой мышкой и все хотела также поехать посмотреть: что же такое из ряда вон выходящее призывает моего муженька в ваши места и какого беса в муженьке разбудили ваши края. И поехала. И когда посмотрела, когда дыхнула воздуха Сибири, так чуть было не задохнулась – так будто придавили меня эта ширь и этот размах. Ширь лесов, размах тайги, непостижимость людских характеров, способных жить в этакой глухомани и быть счастливыми. А я, наоборот, почувствовала себя несчастной. Я скоро поняла, что это все не для меня и не про меня и что Николая я потеряла невозвратно, навсегда, хотя мы, может быть, и проживем с ним до глубокой старости и помрем в один день. Потеряла его прежнего, с которым мне было легко и спокойно в нашем квартирном мирке. Я уже не понимаю, о чем он говорит, чем он живет, к чему стремится, что его мучает. Порой думаю: а зачем мне знать? Живешь и живи. Муж от тебя к чужим бабам не бегает. Денег хватает. Через его успехи и ты барыня. Так ведь гложет червь душу, беспокоит, и постоянно ощущаю собственное одиночество. К тому же еще и чувствую себя полной дурой.

– Ну кака ж ты дура, невестушка, – приобнял Людмилу за плечи. – Бабье дело быть при мужике. Подмогать ему. Заботиться. Ты свою обязанность сполняшь…

– Не нуждается он во мне – вот в чем беда! – почти выкрикнула Людмила. – Не нуждается в моей заботе, в моем участии. И только твердит: искусство, искусство…

– Как же не нуждается, – возражал Данила. – Во-он сидит, тебя поджидат, хотя, может, и не сознает того, потому как избалован вниманием супруги. Знат, что придешь, накормишь, обогрешь словом…

– Может, вы и правы, – тихо обронила женщина, и в глазах ее Белов увидел слезы надежды. – Все-таки хорошо, что Коля выздоравливает и все у нас будет ладком, – прошептала. – Хоррошо…

– Добро, – так же тихо в тон невестке прибавил от себя и Данила.

Они уже подходили к лавочке, на которой сидел дорогой им человек – осунувшийся, похудевший, с запавшими глазами, в которых, если вглядеться, сильнее, чем прежде, отражалось внутреннее желание жить.

После операции организм Николая восстанавливался быстро, чему способствовало и настроение самого пострадавшего. О его выставке писали газеты, публиковали репродукции картин толстые, входившие в моду, глянцевые журналы, каких уже в девяностые было в изобилии.

Отцу обрадовался несказанно: поднялся навстречу, пошел с раскрытыми объятиями.

– В этой жизни имеет смысл только то, что ты кому-то можешь быть нужен, – сказал, усаживаясь так, чтобы видеть обоих посетителей – отца и жену. – Вы да еще мама – мой оберег.

– А дети? – не без нотки ревности в голосе спросила Людмила.

– Дети – радость. Они сами нуждаются в постоянной опеке и поддержке. Вы же – равные мне, оттого и спасительно всякое ваше появление у постели больного.

– Как-то ты, сынок, мудрено сказывать. Будто заученное из книжки, – заметил Данила.

– Он сейчас со всеми так разговаривает, – подтвердила Людмила. – Мэтр, одним словом. В общем, признанный мастер, – тут же поспешила пояснить непонятное для свекра слово.

– Уж не знаю: метр иль километр, а для нас с матерью все одно – сын. Для тебя ж, невестушка, – муж, – с улыбкой по-своему истолковал сказанное Данила, который прекрасно понимал игру слов.

– Как там на выселках, как Иван Евсеевич? – повернулся к отцу Николай.

– Вот, не успел еще сил как следует набраться – и уже о выселках, – раздался за спинами сидевших на лавочке голос Евдокии. – А я как вошла в ограду-то и вижу – сидят, никого не замечают. Вот, думаю, и подберусь, послушаю, о чем говорят… Ты-то, Даня, как тут оказался?

– Добрые люди подмогли, – ответил, всматриваясь в лицо жены, которую не видел более полумесяца.

Лицо бледное, вкруг глаз добавилось морщинок, вроде как уменьшилась фигурой.

«Верно, похудела», – подумалось ему.

Вслух же сказал:

– Слетаю, думаю, на подмогу, вас всех увижу, да и сыну обскажу выселковские новости.

– Какие уж там у вас новости, – с той же ноткой ревности в голосе вставила свое невестка.

– Там, Люда, конечно, не Москва, но там что ни человек, то своего рода личность. И уж грызть глотки друг другу из-за какой-нибудь стодолларовой бумажки не будут, – отозвался на разговор близких сын.

– И у нас, Коля, случатся. Мало того, все более случатся, – заметил Данила. – Все чаще слышишь: то там кого пырнули ножичком, то сям ограбили. Тревога в людях, растерянность. Раньше-то не запирали калиток и дверей, теперь же решетки на окошки стали ставить. Один Васька Косой чего стоит. Попортил он крови охотникам – все норовит напакостить на участках. И у меня побывал на базе, тока я ему пригрозил, что пристрелю. Пока не лезет, да все одно наглет на глазах. Скоро опять полезет.