Надсада

После того как проводил Евдокию на поезд, съездил на выселки, где наказал старому Евсеичу почаще бывать в поселке, прислушиваться, о чем говорит местный люд, а заодно по возможности приглядеть за племянником. Сам он выжидал время, пока жена доедет до Москвы и пришлет телеграмму, в которой должна была сообщить о состоянии Николая.

Трогательной реакцией на известие было поведение Евсеевича. Припал к плечу Данилину Евсеич-то и горько, по-ребячьи заплакал-запричитал.

– Ах, вороги окаянныя, одолели нас вкруговую, Данилушка, и нетути от их, окаянных, спасения-а-а… Голубю сизокрылому подрезали крылышки-и-и…

– Будет тебе, Евсеич, держи хвост пистолетом, – уговаривал старика. – Все образуется, и Коля наш к нам приедет – будете еще с ним свои дись… дись…

– Диськуссии, – подсказал встрепенувшийся Евсееич.

– Диськуссии разводить.

– А знашь, Афанасьич, я ему так-то и толкую, мол, ты, Данилыч, на рожон-то не лезь, ишь, каки пронблемы возводишь в своих картинах-то. А он мне так-то отвечат: ниче, мол, Иван Евсеич, прорвемси. Где наша-то не пропадала.

Старик ворохнулся всем своим тщедушным телом, прибавил:

– От… и – до…

– Да при чем здесь картины Николая: на отморозков каких нарвался, и все тут, – раздраженно отмахнулся Данила.

– Не скажи, Афанасьич. Дух-то какой от картин… Я ж чую: так и прет, так и прет. Народ глаголет с ево полотен. Вопиет народ-то о доле своей сиротской.

– Может, ты и прав – жись прожил.

– Во-во, Афанасьич, жись я прожил, много видел и всяку малость чрез себя пропустил.

– Так уж и пропустил. Из тайги не вылазил. Че видел-то, че знашь? – не соглашался Данила.

– И в тайге люди – не тока зверье. Инаго охотника встренешь – на человека не похож – зверь зверем, аж мохом возьмется. Инай же последне готов отдать. И я тако же: ниче не жалел. Помню, еще пред самой войной, иду по первому снежку и вижу: след вроде человеческий, и такой путаной, быдто пьяный человек идет. Пошел за им, догнал, вижу – из последних сил идет-то. А за пазухой у меня – одна-одинешенька горбушка хлебца и ниче боле. Отдал ему. Он хватат ротом, давится, глазами по-волчьи зыркат. Я так-то отошел в сторонку, думаю: на меня б не кинулся с голодухи. Подъел так-то, стал я ево допрашивать: кто, откелева, куды топашь? Он-то мне и сказыват, мол, бежал от закону. Сдай, мол, меня – не обижусь. Вымотался, мол. Аче, допрашиваю дале, погнало-то тебя? Бабу, грит, свою пришиб, скурвилась стерва, грит. И куды ж, допрашиваю, бежишь-то? А не знаю, грит, куды глаза глядят. Я тогда и подумал: а ежели б я свою Раису пришиб? А ежели все так-то пришибать будут, дак никаких тайг не хватит. Вот че, грю, мил человек, ты иди-ка и сдайся властям, а так все одно сдохнешь, как собака. Не примет тебя тайга-то и уже не примат – вишь, до чего дошел. В опчем, оставил я его и сам дале побег на лыжах. Отбежал и затаилси, жду, че делать будет. Он повернулся и пошел в поселок, а тамако и сдалси властям. Вот, кумекаю себе, и правильно.

– От себя много не набегашь, – согласился Данила. – В тайге – тем боле.

– И я бегал, – добавил старик. – Бегал и бегал, все думал: убегу. Куд-ды там. Как сидела Раиса здеся (Евсеич приложил руку к сердцу), так и сидит, как девица красна в терему. В могилку пора, а ена – сидит сиднем: и точит, и точит. И точит, и точит.

– Ладно уж тебе, сел на любимый конек. О деле давай толковать.

Телеграмма пришла. Евдокия сообщала, что опасность для жизни сына миновала. Беспокоилась и за него, Данилу. В общем, теперь надо ожидать выздоровления и приезда Николая в Сибирь. Здесь же и воздух, и питание, и тайга быстро сделают свое дело.

Данила выехал в областной центр. Сойдя с поезда, долго кружил по улицам города, пока не набрел на искомую. Нашел и нужный номер дома, присел на лавочке напротив, поджидая, пока пойдет народ, так как время приближалось к восьми часам утра.

Подходили люди, подъезжали машины, Данила приглядывался к лицам, Иннокентия Федоровича не было. Наконец подъехала еще одна, и в слегка ссутулившемся человеке признал фигуру Иванова. Шагнул, окликнул. Тот обернулся, глаза заулыбались, пошел навстречу, протянул руку.

– Данила Афанасьевич, дорогой, какими ветрами к нам, грешным? Рад вас видеть, очень рад…

– Здравствуй, Иннокентий Федорыч, к тебе я по спешному делу, поговорить надобно.

– Пойдемте-пойдемте ко мне, там и поговорим. Чаю выпьем, может, чего и покрепче – устали с дороги небось?

– Мне никака дорога не в тягость, правда, в городе устаешь боле. В тайге земля мягкая, здесь как по железу ступашь, – отвечал довольный приемом Данила. – А чаю выпить не грех – это я всей душой приму.

Шли по длинному коридору, свернули в одну из дверей. В обширной комнате сидела средних лет женщина. Увидев вошедших, встала, поздоровалась.

– Меня ни для кого нет, – коротко бросил ей Иванов и шагнул к двери сбоку комнаты, на которой висела желтая блестящая табличка.

«Начальник управления Иванов Иннокентий Федорович, – успел прочитать Белов. – Ишь, начальник управления», – подумал Данила, приободрившись.

Вошли в еще большее помещение, посредине которого стояли столы в форме буквы «Т»: по одну сторону – диван с креслами, по другую – остекленные, красного дерева, шрафы.

– Располагайтесь, где вам удобно, сейчас и чаю организуем.

Нажав на какую-то кнопку, сказал будто в пустоту:

– Мария Ивановна, чаю нам и к чаю что-нибудь перекусить.

Нажал другую:

– Петр Игнатьич, зайди.

Шагнув к шкафу, вернулся с бутылкой коньяка в руке.

Появился Ковалев, приняв Белова за обычного посетителя. Иванов улыбнулся, кивнул в сторону гостя:

– Ты что, Петр Игнатьич, не признаешь нашего старого знакомого?

– Боже мой, Данила Афанасьевич, вот уж кого не ожидал встретить у высокого начальства, так это вас. Ну-ну, давайте и мне стопку.

Выпили. Мария Ивановна принесла чаю, к чаю бутерброды с колбасой, печенье, конфеты.

Хозяева спрашивали, Данила рассказывал, решив, однако, не просвещать относительно случая с сыном.

– Отдельные работы вашего сына, Николая Даниловича, мы знаем – сильный художник: мощный замах кисти, сочные краски, а сюжеты просто удивительные, взятые прямо из жизни. Мы вот с Петром Игнатьичем не могли нарадоваться, когда ходили в областной художественный музей смотреть его работы. И так поняли, что он на выселках живет почти постоянно, выезжая к семье или с выставками лишь время от времени.

– Месяцев шесть-восемь в году живет.

– И вам в удовольствие.

– Я вам по гроб обязан, но вас все же и подвел, – признался наконец.

– В чем же? – спросили в голос Иннокентий Федорович и Петр Игнальевич.

– Не показал золотой ручей.

– А он есть? – переглянулись те.

– Есть, и знатный. Знаете, отец мне завещал беречь о нем память, а ему – его отец, када еще был мальцом. Потом, к ручью примыкат кедровая падь, где прикармливатся всякий зверь и копытные. Ежели порушить ту падь, то зверь уйдет и тайга оскудет. Эти вот соображения и помешали, но я всегда думал, что када-нибудь откроюся. И время приспело.

– Что же заставило искать нас? – спросил Иннокентий Федорович. – Видно, как я понимаю, новые хозяева объявились?

– Не объявились, но вот-вот объявятся, – признался Данила. – Защитить надобно ручей-то. Ежели мыть золото, то с умом, а не нахрапом, сглатывая все вокруг – и тайгу, и места обитания живого. И пускай уж государство моет, а не нынешние хапуги.

– Давайте, Данила Афанасьевич, пока разговор об этом прекратим – не место здесь. Вы где остановились?

– Нигде. Седни и домой собирался.

– Погодите до завтра. Сегодня поедем ко мне на дачу и там все разговоры закончим. А завтра мы вам купим билет и доставим на поезд. В общем, сейчас ступайте в город, походите по магазинам и часам к трем ко мне сюда. Я закончу свои дела, да и Петр Игнатьич так же, и, как уже сказал, ко мне на дачу. Там и потолкуем. Вижу, дело у вас непростое, с наскоку не решить.