Мертвые сыновья

— Добрый день, Даниэль, — сказала она, чтобы разрядить молчание. И поняла, что это получилось как-то глупо, но больше ей ничего в голову не приходило.

Даниэль, не отвечая, продолжал глядеть на нее. Окно по-прежнему было притворено, и только красноватые отблески пламени да солнечный квадрат двери освещали комнату. Даниэль был долговязый, тощий. Черты лица угловатые, а губы — полные, чувственные, губы не успевших состариться Корво. (Старики Корво были ужасны. Ужасны своими провалившимися глазами и серыми щеками, темными злоречивыми ртами. Моника знала это.) Ей сделалось страшно.

— Прости, Даниэль, — сказала она робко. Подошла ближе, положила ему руку на плечо. — Прости, я знаю, ты хочешь быть один… Исабель говорила, тебе нравится быть одному, я не должна тебя беспокоить. Знаю, ты не такой, как Сесар… Но я пришла повидать тебя, Даниэль, потому что…

Она замолчала. Не удавалось объяснить, в чем дело. И вдруг она поняла, что и сама не знает, откуда взялась неодолимая потребность повидать его, расспросить, разузнать. Даниэль по-прежнему глядел на нее в упор неподвижными, чуть раскосыми, расширенными глазами.

— В чем дело? — резко спросил он, перекладывая мясо на блюдо.

У него тоже голос был низкий, с хрипотцой, как у нее. И Моника почувствовала странное облегчение.

Даниэль Корво не двигался, глядя на это создание, которое так неожиданно влетело в сторожку, ворвалось вместе со снопом солнечного света и невнятно, сбивчиво бормотало что-то глухим голосом.

Его клонило в сон после ночной выпивки. Бутыль сусла была опорожнена больше чем наполовину. (Он встал на рассвете. Легкий туман окутывал сторожку коварной, изменчивой дымкой. Первые лучи солнца нежно золотили эту тонкую пелену тумана. Голова у Даниэля была тяжелей свинца, а глаза как будто застыли, оледенели. Начинался сезон порубок. Даниэль взял белую краску и вышел. Он шагал в тумане, как лунатик, и показался самому себе нелепым привидением, блуждающей грешной душой: метит белым обреченные на сруб деревья, как метит смерть обреченных людей. От этой мысли Корво засмеялся. Потом он уснул, прямо в лесу. Проснулся он под глубоким, чистым, синим небом. Над лошадиным кладбищем высоко кружили вороны.) Даниэль вернулся в сторожку и стал жарить мясо.

Он ни о чем не думал, был спокоен. Вдруг заскрипела дверь, и в нее просунулась голова. Он увидел странное существо, неведомого выходца из лесу, существо в то же время смутно знакомое. Бормочет что-то невнятное, еле слышно.

— В чем дело? — машинально повторил он вопрос.

Она стояла тихонько, словно робея.

— Дело в том… я сбежала из Энкрусихады, — вдруг выпалила она. — Ради бога, Даниэль, позволь мне остаться здесь!

«Я сбежала из Энкрусихады». Ах, в который раз! Вот так же говорила это Вероника, с блестящими глазами и улыбкой не то робкой, не то дерзкой… Что-то обрывается внутри, когда слышишь эти слова. («Потому что время возвращается, вдруг, внезапно, застает нас врасплох, беззащитных, доверчивых. Потому что время — лютый враг, оно коварно захлестывает нас своей волной, своим возвратом, а потом бросает опустошенных, жаждущих, как выжженная степь, где промчался табун в желтых тучах пыли. Ужасной пыли, праха, того праха, который оставляет позади себя время».) И вот звучат слова, — те самые, тогдашние; тогда они были такими заурядными, а теперь ранят душу долгой болью, которая потом проходит, как проходит все на свете.

Он поглядел на нее в упор. «Она дочь Беатрис и Херардо». Он вспомнил, что видел ее в день приезда, несколько минут.

— Ладно, — сказал он. — Садись.

И пододвинул ей деревянную скамеечку. Моника уселась совсем близко от него.

— Есть хочешь?

— Да, я после купанья, и, кроме чашки кофе, у меня во рту со вчерашнего дня ничего не было.

Даниэль подошел к столу, отрезал два ломтя мяса и положил на фаянсовую тарелку. Потом обтер нож платком и подал его девочке. Они вдвоем принялись за еду — он держал тарелку на коленях. Моника уписывала за обе щеки, как волчонок. Глядя, как она ест, Даниэль почувствовал странную нежность. Никто, конечно, не обучал ее хорошим манерам, никто не воспитывал. Он смотрел, как белые крепкие зубы впиваются в мясо с чисто детской прожорливостью. Волосы, короткие, как у мальчика, были еще влажны от купанья, блестели. Ее голова напомнила ему головку ангела, которую он видел на какой-то картине: густые бронзовые кудряшки отвесно, почти симметрично падают на лоб. Глаза темно-синие, на щеках — золотистый загар. И семнадцати лет нет, наверное.

— Ты дочка Беатрис? — спросил он, не глядя на нее и отрезая кусок хлеба.

— Да, — ответила она. — Я Моника.

— А почему ты сбежала оттуда?

Моника перестала жевать.

— Исабель довела, — сказала она тихонько, пугливо.

Даниэль задумчиво поглядел на нее. (Так смотрят на давний, хорошо знакомый ландшафт, изменившийся до неузнаваемости от времени, от забвенья.) С кроткой грустью глядел он в эти чистые глаза. Словно ласковое солнце вдруг озарило заплесневелое царство мрака. Загрубевшей ладонью он слегка погладил волосы девочки. Какие мягкие, теплые! Даниэль почувствовал неловкость. Темный, тяжелый стыд поднимался со дна его души, как осадок. Он почувствовал себя неуклюжим, грязным; опухшие от пьянства глаза, запах перегара… Трехдневная щетина на щеках, во рту невкусно, кисло, нёбо обложено… Он хотел сказать что-нибудь, но не нашел слов.

Взгрустнувшая Моника уставилась в огонь. Едва угадывалась дрожь ее губ, но Даниэлю вдруг стали близки ее волнение, печаль не по возрасту, мысли. Она вдруг показалась ему пугающе юной. Ужасно далекой, чуждой, как существо другой, совершенно исчезнувшей породы. Даниэль стиснул зубы.

— Что с тобой такое? — спросил он.

Голос его помимо воли звучал хрипло, срывался.

— Что у вас с Исабелью? Как-никак она заменила тебе мать… Делает для тебя все, что можно.

Моника закусила губу. Беспокойство Даниэля росло.

— Ведь не скажешь же ты, что она тебя выгнала?

Моника встала, подошла к нему, дотронулась до его ладони.

Она тихонько, совсем по-детски, всхлипывала.

— Ради бога, Даниэль, — взмолилась она. — Ради бога… Расскажи, что она сделала тебе. Что случилось с тобой, почему Исабель и Сесар так тебя ненавидят? Я хочу знать… И зачем, зачем они разыскали в Эгросе мою мать? Зачем я должна была родиться среди них? С какой стати мне расплачиваться за ваши несчастья? Что у меня с вами общего?

— Что за вздор? Уж не требуешь ли ты от меня исповеди?

— Даниэль! Пойми меня, ты должен понять! Папа, Исабель, Сесар — все обращаются со мной, как будто я для них неизбежное зло. А уж особенно Исабель!

— Да что ты! — И Даниэль с горькой иронией повторил навязшие в зубах, столько раз слышанные слова: — Разве она не кормит тебя, не одевает, не работает на всех вас?

Глаза Моники наполнились слезами. Но то были слезы ярости, озлобления, и синие глаза ее сверкали от них мятежным блеском.

— Да, — отрезала она сухо. Тыльной стороной ладони утерла слезы — резким, мальчишеским движением.

Она совсем не была хороша в этот миг, но его охватило желание — внезапное, необъяснимое. Какое-то смутное, тягостное желание. Не жажда овладеть ее телом, ею самой. Но что-то вроде бессмысленной жестокости того дня, когда он отнял улов у двух мальчуганов на склонах Нэвы.

— С самого детства я знала, что я там лишняя! — выкрикнула Моника.

Рыдания душили ее, голос был хриплым.

Даниэль вымученно улыбнулся. Ему хотелось причинить ей боль, унизить, обидеть. («Дети, подростки, как волчий выводок в горах. Неблагодарные, необузданные».)

— Как-то я проходила мимо маминого дома, — сказала Моника. — Он заколочен. Я перелезла через ограду и…

Моника снова подошла ближе. Даниэль почувствовал теплоту ее тела. Он вздрогнул от прикосновенья маленькой, твердой руки.

— Не делай этого, — сказал Даниэль медленно, словно взвешивая слова. — Ни к чему это не ведет: зачем ворошить прошлое? Да и не так все на самом деле, как ты воображаешь. В твои годы люди склонны преувеличивать, раздувать. Истина почти всегда гораздо проще. Порой она жестока, но проста. Послушайся меня: утри слезы и возвращайся туда, вниз.