Вечное невозвращение

— Вот теленок. В губы, в губы целуй.

Я начал ее целовать жадно, быстро, словно хотел утолить жажду из источника, который сейчас исчезнет, окажется миражом. Таня стояла, опустив руки, закрыв глаза, и улыбалась. Потом моя рука коснулась ее груди, большой и упругой. Таня медленно отстранилась и ласково сказала:

— Рано еще. И вообще, я не хочу быть твоей первой женщиной.

Я страшно смутился и больше не предпринимал никаких попыток.

Мы набрели на старую копну прошлогодней соломы, взобрались на нее и легли.

— Давай ждать, когда упадет звезда. Если успеем что-либо загадать, то обязательно сбудется.

— В это время звезды не падают.

— Не будь занудой — звезды всегда падают. Надо только уметь ждать. И перестань болтать, нужна полная тишина.

Так прошло полчаса или более, я лежал на ее руке, затекла шея, но я боялся пошевелиться, вспугнуть эти самые счастливые минуты моей такой уже длинной жизни. И тут прямо над нами полнеба прочертила огненная полоса. Я почувствовал, как Таня вздрогнула.

— Загадал?

— Да.

— Можешь сказать?

— Я попросил звезду, чтобы ты была моей первой женщиной.

— Какой негодяй! Вмешиваешь звезды в наши отношения! — она резко притянула меня к себе, и я успел подумать о том, какие у нее сильные руки. Она прижалась ко мне всем телом, ее влажный рот обжег мои губы, от страстного желания у меня потемнело в глазах, но меня тут же безжалостно оттолкнули.

— Лежи спокойно. Твоя первая женщина будет блондинкой. Так тебе на роду написано.

— Ничего у меня на роду не написано, — возразил я, но понял по ее голосу, что нужно смириться.

Мы опять лежали, глядя в небо, но больше ничего не происходило, да и желания у меня больше не было. Где-то на востоке уже светлело, но прямо над нами небо было черным, и звезды горели ярко, почти не мерцая.

— Знаешь, мне сейчас вдруг показалось, что нас нет, совсем нет. И никогда не было. Ты меня понимаешь?

— Да, — ответил я не очень уверенно.

— Вся наша жизнь — секунда перед этой бездной. И были мы, не были — ей все равно. Она просто не заметит. Значит, для нее мы не были.

— Но для нас эта секунда будет очень долгой. У нас будет много детей, и мы доживем до глубокой старости.

— Ты уже жениться решил на мне, дурачок, — она ласково потрепала меня по голове.

— А ты что загадала, если не секрет?

— Я не успела. Я в это мгновение вдруг почувствовала, что скоро умру.

— Тебе померещилось. Я же сказал, что мы доживем до глубокой старости.

— Я не хочу жить до глубокой старости.

— Тогда до не очень глубокой. Хорошо?

— Хорошо.

Мы опять обнялись, спасаясь от ночного холода, и опять целовались, и каждый поцелуй обжигал, словно навсегда отпечатываясь во мне. Вернулись мы под утро, и я был так полон счастьем, что оно плескалось где-то в самом горле.

На следующий день нас развезли по разным бригадам — начали убирать хлеб. Я не видел ее почти месяц — до того стана, где она работала, было километров сорок. И тогда я понял, что люблю ее, понял не просто умом или чувствами, но каждой клеточкой своего тела. Я как бы перестал существовать сам по себе: махал лопатой и видел Таню, шагал по степи и чувствовал, что она идет рядом, дышал, и каждый вдох наполнял меня тревожной радостью. У меня даже появились видения: несколько раз я видел, как она идет к нам через поле нескошенной пшеницы, видел, проснувшись ночью, как она сидит в дальнем, темном углу палатки и ждет, когда я встану. Только надежда на то, что мы рано или поздно увидимся, давала мне силы пережить и полуголодное существование в холодной палатке, и работу с утра до вечера. Хлеб вывозили плохо, не хватало машин, зерно горело в огромных кучах, и надо было постоянно его перелопачивать или бросать на ленту транспортера, когда прибывал грузовик. Это была настоящая каторга, я забыл про свою гитару, мы сидели по вечерам разбитые от усталости, злые, и слушали, как воет горящая солярка в железной печке. Становилось все холоднее, пошел сильный снег и все, что не успели убрать, пришлось бросить.

Нас опять привезли на центральную усадьбу, в тот же огромный каменный сарай, и наши студенты уже были там. С колотящимся от волнения сердцем я бросился к Тане, но она отшатнулась от меня как от прокаженного, недобро засмеявшись:

— Ты что? Наверное, весь месяц с поварихой целовался?

Я совсем забыл, что у меня почти всю нижнюю губу обметала лихорадка, и вообще вид у меня был жутковатый. Я был грязен и сильно помят — последнюю неделю мы спали не раздеваясь. Я покраснел, стал что-то смущенно бормотать в свое оправдание, но она окончательно добила меня, сказав безразличным тоном, что завтра они уезжают.

— А мы?

— А вы остаетесь. Нам же к первому сентября на занятия. Всех студентов увозят, — и, отвернувшись, она пошла по своим делам.

Я издалека смотрел, как они садятся по грузовикам, и думал, что это самый черный день в моей жизни. Мне казалось, что умру от тоски, что мы остаемся здесь не на месяц, как решило наше начальство, а навсегда. Я видел, как Артур в новой красивой куртке подсаживает ее в кузов грузовика, как она громко смеется, и вдруг почувствовал, что все происходящее не имеет ко мне отношения. Это какое-то кино, которое я смотрю со стороны, я выпал из этого мира, не мог не выпасть, ибо мое сердце просто не выдержало бы. Вдруг успокоившись, тупо смотрел, как грузовики трогаются один за другим, и, переваливаясь на ухабах, выезжают на дорогу.

Потом ко мне подошел Виктор и протянул мне маленькую книжечку.

— Таня тебя искала и велела передать. Передай, говорит, на память от меня.

Это было крохотное подарочное издание Есенина. Последний грузовик еще не скрылся за холмом, и мне стоило огромных усилий не броситься по дороге вслед, не для того, чтобы догнать, а для того, чтобы бежать и бежать, пока не упаду без сил.

В хранилище стали свозить хлеб, нашу компанию поселили в вагончике. Я лежал три дня, сказавшись больным, и тупо разглядывал следы от мух на потолке. А по ночам, когда все спали, я разговаривал с ней, рассказывал о своей любви, говорил ей о том, какая она необыкновенная, удивительная, ни на кого не похожая женщина. Сетовал на то, что она на три года старше меня и никогда не будет относиться ко мне всерьез, но моя любовь от этого нисколько не уменьшится. Я буду любить ее всю жизнь, только иногда мне все-таки нужно ее видеть, хотя бы издалека.

Один из моих друзей жил с местной фельдшерицой, и она всем нам выписала бюллетени, на работу мы больше не ходили, правда, никакой особой работы и не было. Написали на вагончике черной краской “Общежитие офицеров чехословацкого танкового корпуса”, и почти месяц пили самогон и резались в очко на заработанные деньги. Я, например, проиграл всю свою зарплату. Однажды приехал Брежнев, инспектируя район. Он был тогда вторым секретарем Казахстана, долго ругался, увидев надпись на вагончике, велел замазать, а нас всех, заводских, отправить домой. До этого я два раза ходил в степь, искал копну, на которой мы лежали с Таней, но не нашел, видимо ее сожгли, обогреваясь, трактористы. Мы сами сожгли много соломенных стогов, жгли ночью, и это было красивое зрелище — прямо над горящим стогом, на темной низком небе появлялся большой желтый дрожащий круг, словно северное сияние. Я смотрел на него и думал о Тане, уже не с горечью, а с легкой грустью.

Мне удалось увидеть ее еще один раз, месяца через два, уже в Риге. Я продолжал встречаться со своей волоокой студенткой, а Виктор с ее подругой. Вчетвером мы ходили на танцы в клуб нашего завода, в кино, или просто собирались у кого-нибудь на квартире. Иногда я спрашивал девочек о Татьяне, но она училась на два курса старше, и они видели ее только мельком. Однажды мы шли из клуба поздно вечером, разгоряченные вином и танцами, орали что-то веселое на пустой темной улице, и вдруг моя девушка закричала:

— Смотрите, Танька! Это же Танька идет с кем-то! Алё, Татьяна!

Женщина, шедшая впереди и державшая кого-то под руку, отпустила своего спутника и подошла к нам. У меня сразу неприятно и резко потянуло сердце. Она показалась мне в темноте совсем взрослой и очень красивой в своем белом платке, который едва прикрывал ее черные длинные волосы.