Вечное невозвращение

Я долго колебался — ехать или не ехать, поскольку мать уговаривала поступать в институт. Ее самая большая мечта была увидеть сына инженером. Она считала, что я и так уже потерял год жизни, работая после школы на заводе. Но меня никуда конкретно не тянуло, детская мечта — стать летчиком — растаяла, поскольку медкомиссия забраковала меня на дальних подступах к летному училищу. Я все-таки решился подать документы на очень солидно звучащую специальность “Технология машиностроения” и даже сдал на тройку первый экзамен по математике. Но тут обуяла тоска от всей этой технологии: мне на заводе так осточертели механизмы, станки, запах машинного масла, казавшийся тошнотворным после постоянного недосыпа, что я пошел в комитет комсомола и записался на целину.

Уже в вагоне оказался в центре внимания, поскольку взял с собой гитару, знал несколько элементарных аккордов и с десяток популярных и полублатных песенок. Мы сидели в широко раскрытых дверях вагона и горланили песни, заглушая шум колес. Однажды гитара соскользнула у меня с колен, и улетела в чистое поле. После чего весь вагон скинулся на новую, которая и была куплена на ближайшей станции. В каждом городе мы, как обычно, стояли по несколько часов на запасных путях. И ехали, поэтому, очень долго, почти неделю.

Мы стали давать концерты в соседних вагонах, прежде всего, конечно, девушкам из пединститута. Мы пели им о том, как кто-то в весеннем лесу пил березовый сок, про Мурку, и про то, “как раньше был с надеждой, а теперь я без”. И там я впервые увидел Таню Курилову. Она меня сразу поразила: высокая, с черными длинными волосами, которые иногда заплетала в косу, что-то одновременно цыганское и украинское было в ее лице, украшенном огромными, тоже темными, слегка раскосыми, как у азиатки, глазами. И мне очень нравилась ее фамилия — такая красивая: Курилова. Она была немного старше своих подруг, держалась особняком, в ней чувствовался врожденный аристократизм и сильный характер. Она часто зло шутила и бесцеремонно отделывалась от домогавшихся знакомства с ней. И, тем не менее, мужчины все время крутились вокруг. Где бы она ни находилась — в вагоне или в столовой, или потом, в поле — всегда двое или трое мужиков были рядом и развлекали ее, стараясь завоевать внимание.

Я тоже постарался и даже поначалу был обласкан — мне разрешили рассказать о себе: кто, откуда, где учился. Но потом тут же высмеяли мою новую модную прическу “бобрик”, сказав, что в ней я похож на официанта из пивного бара.

От Рузаевки нас долго везли на грузовиках, пока не доставили в совхоз с убедительным названием “Правда”. Совхоз располагался на берегу Ишима, и из любого места была видна ровная, как доска, бескрайняя степь. По приезде нас отвели в огромном зернохранилище, выдали чехлы, которые нужно было набить соломой, и мы разместились прямо на цементном полу — слева наш завод, справа — пединститут, человек по сто с каждой стороны. С одной почти исключительно мужчины, вернее молодые или очень молодые парни, а справа — сплошь девушки. Утром нас развозили по работам, а вечерами мы снова собирались вместе, обе стороны быстро перемешивались. Возникла какая-то удивительная общность, республика молодых, не было ни пьяниц, ни блатных, ни вспышек агрессивности, ни попыток утвердить свою власть, что, как я думаю теперь, было очень странно и необычно для того времени.

Никогда позднее в жизни я не встречал такого содружества — оторванные от дома, заброшенные бог знает куда, мы держались вместе и против местной шпаны, — среди которой было много расконвоированных уголовников, — они быстро оставили нас в покое, и против совхозного начальства, постоянно упрекавшего нас в нерадивости. Мне льстило, что я в этой среде, благодаря гитаре, был чуть ли не “первым парнем на деревне”. То одна, то другая компания приглашали меня к себе попеть, я никому не отказывал, но все время старался сесть так, чтобы Таня видела или хотя бы слышала меня. Но, конечно, с бтльшим удовольствием я пел, сидя рядом с ней.

…На бульваре Гоголя клен роняет листья.

Облака над городом целый день стоят…

Иногда она морщилась от моих песенок и просила утихомириться, иногда снисходила до того, что целый час или более разговаривала со мной. Обычно Таня лежала на своем соломенном тюфячке, я сидел в ногах и рассказывал всякие смешные истории из своей школьной или заводской жизни, а она снисходительно улыбалась. Часто читал стихи, которых знал много, она становилась серьезной, внимательно слушала, а потом говорила, что мне нужно учиться, если я не вырвусь из этой среды, в которой оказался, то рано или поздно обязательно сопьюсь, или просто сгину в безвестности.

— Что же, на заводе не люди работают?

— Люди. Только у тебя другая судьба. Есть в тебе что-то особенное. Ты на остальных своих ребят не похож. Правда, может быть, я ошибаюсь.

Но посидеть рядом с ней мне удавалось редко. Чаще всего место возле нее было занято красивыми, сильными и уверенными в себе парнями. Все, кто попроще, близко не подходили, чувствуя, видимо, бессмысленность подобных усилий. Среди ее поклонников особенно выделялся некий Артур — мастер спорта по самбо, красивый парень, и, как говорили, сын одного из партийных руководителей Латвии. Она никому так не улыбалась, как ему, и ни с кем не проводила столько времени. Она даже уходила с ним гулять в степь, и я не отрывал глаз от двух крошечных фигурок на горизонте, мучаясь безнадежной ревностью.

Я тоже стал гулять с одной из студенток — яркой волоокой блондинкой, думая тем самым обратить на себя внимание Тани, но она даже и не заметила моего увлечения.

Иногда, а это случалось очень редко, она сама подходила ко мне и просила почитать стихи, я читал ей, захлебываясь от счастья, Есенина, Кедрина, каких-то еще, теперь давно забытых советских поэтов:

…Да, мне нравилась девушка в белом.

А теперь я люблю в голубом…

Никакой настоящей поэзии я тогда не знал, но ей вполне хватало тех незатейливых строк, раскрашенных моим вдохновением.

Она часто обижала меня. То говорила, что я очень невоспитанный, что, конечно, неудивительно, поскольку у меня, говорила она, с детства не было отца и некому было воспитывать; что я, несмотря на свое знание поэзии, очень необразованный, можно сказать темный, то есть типичный слесарь с интеллигентскими замашками.

Один раз, сильно обидевшись, я ушел и лег на свое место, уткнувшись лицом в подушку. И вскоре почувствовал, как кто-то гладит меня по затылку. Это было так неожиданно, что я замер, боясь вспугнуть ее руку. Потом повернулся, не открывая глаз, показывая ей, что так обиделся, что видеть ее не хочу. И тут же ее губы прикоснулись к моим. Мягкие, чуть влажные губы. Мне показалось, что я ощущаю сильный запах земляники от ее губ, лица, от всего ее существа.

— Не обижайся, — тихо проговорила она. — Я иногда бываю злой, но ты не обижайся.

Потом резко поднялась и ушла.

Несколько дней я ждал, когда она обратит на меня внимание, что-нибудь скажет, или сделает в качестве компенсации за нанесенную обиду, но она ни разу не взглянула. Я был в отчаянии. Артур теперь сидел у ее ног каждый вечер и, несмотря на шум и гвалт в амбаре, я все время слышал ее голос, ее смех. И хотя я не смотрел в их сторону, но явственно видел, как Таня взмахивает своими смуглыми руками, приподнимаясь и забрасывая за спину волосы.

Я твердо решил отстать от нее раз и навсегда и больше не мучиться, как вдруг она сама подошла и пригласила меня пойти погулять.

Мы ушли до самого горизонта, так что наш амбар, своей громадиной возвышавшийся над всеми постройками, казался крохотной точкой. А мы шли и шли куда-то, я все говорил и говорил, словно хотел заворожить ее своей речью — о себе и своем детстве, о том, какая она удивительная женщина, еще о чем-то. Мне казалось, если я замолчу, то прервется та тоненькая ниточка, которая вдруг связала нас. Таня молчала, и иногда мне казалось, что она меня совсем не слушает, думая о чем-то своем.

Вдруг она остановилась и велела поцеловать себя. Я подошел и робко чмокнул ее в щеку. Она рассмеялась.