Особый дар

Но адреса на конверте так и не написал: прочел письмо и понял, до чего оно глупо, до чего бессмысленно. И до чего унизительно, а даже в эту минуту чувство унижения было для него непереносимо. Он разорвал письмо на мелкие клочки, бросил в унитаз и спустил воду.

Затем выдернул вилку зеленой лампы из розетки и запихнул лампу в самую глубину шкафа, чтобы никому больше не светила — ни ему, ни Мейзи, ни Клэр, ни Перчику.

Правая нога болела особенно сильно, он снял туфлю и носок и обнаружил сзади беловатый волдырь с двухшиллинговую монету, он нашел иголку, тщательно прокалил ее над огнем спички и проколол кожу, жидкость вытекла и волдырь опал. А есть ли дома лейкопластырь? Нет. Пришлось обвязать пятку носовым платком, быть может, эта импровизированная повязка продержится ночь. Проделывая все эти манипуляции, он на какое-то время позабыл о своих бедах. А когда сделал все, что надо, почувствовал, что вновь обретает почву под ногами, становится самим собой. Спать все еще не хотелось. Он отыскал старый детектив и принялся читать его, но как ни старался, ничего не получалось — строчки расплывались перед глазами. Ярость и горе уступили место острой печали, но с этим справиться было уже легче. Каким бы дураком он себя выставил, если б отправил это истерическое письмо! Смеяться над ним Мейзи не стала бы, просто не ответила бы, и все. Да еще, чего доброго, показала бы Эдуарду, чтобы тот посоветовал, как ей быть. Впрочем, едва ли. На нее это не похоже. Никогда они не вступят в тайный сговор против него, ни на миг. Мейзи — человек безупречный, такой безупречной девушки ему больше не встретить. Он принял ванну и лег в постель, было уже около двух часов ночи. И тут он оценил те случайные и простые утешения, которые иной раз дарует жизнь, когда в них нуждаешься больше всего. Подушка у него под головой мягкая, простыни и одеяло обволакивают уютным теплом. Он проваливается куда-то, словно железный брусок, погружающийся в бездонную глубь. Горечь все еще переполняла его, и уснуть он не мог, но ощущал чисто физическое облегчение. Только нога болела по-прежнему, и повязка с нее сползла.

32

В один из ближайших дней Тоби поехал к матери — захотелось с ней поделиться. Он попытался скрыть от нее, как горько разочарован, и сперва решил даже, что это ему удалось. Но все-таки он понимал: слишком зоркий у нее глаз, чтобы обманывать ее долго. Да потом он и сам не знал толком, хочется ему, чтобы его пожалели, или нет.

Весть о предстоящем бракосочетании Мейзи и Эдуарда поначалу привела миссис Робертс в ужас — ведь у них такая разница в возрасте! Но, высказавшись на этот счет в выражениях весьма энергичных, она вдруг успокоилась. Событие все же было значительное, и она машинально сняла фартук.

— Что ж, я думаю, им лучше знать. И уж, конечно, если человеку за пятьдесят, он не кажется мне таким древним стариком, как тебе. И знаешь, такие браки сплошь и рядом бывают удачными. Я, во всяком случае, надеюсь, что у них будет именно так. Мне вообще хочется верить, что Мейзи будет счастлива. — Тут ее острый взгляд упал на сына. — Ты ведь, в общем то, ничего не имеешь против? Я знала, что между тобой и Мейзи все кончено давно и бесповоротно, и как же мне было жаль. Но сдается мне, ты что-то маленько скис.

Тоби не имел привычки чересчур откровенничать с родителями. Но сейчас, совсем как в детстве, ему было просто необходимо, чтобы кто-то его утешил.

— Я был немного влюблен в нее, мама. Собственно, никогда не переставал ее любить.

— Даже когда вожжался с этой самой Клэр? Да брось ты!

Но хотя тон у нее и был суровый, Тоби знал: если он захочет получить у нее утешение, она не замедлит пойти ему навстречу.

— Просто я говорю тебе всю правду.

— И не желаешь слышать о том, чего хотелось мне. Впрочем, мало ли кто из нас чего хочет! Не всегда выходит по-нашему. Ничего не поделаешь, милый, приходится принимать жизнь такой, какая она есть. Я, во всяком случае, следую этому правилу. Непременно пошлю им свадебный подарок.

— И что же ты им пошлешь? — Любопытство на миг вывело Тоби из апатии.

— У меня есть картина — девушка на траве. Думаю, она ей понравится.

И прекрасно понимаешь, что Мейзи сразу себя узнает, пронеслось у него в голове. Что ж, мать — натура артистическая, и этот ее артистизм проявляется во многом, не только в живописи. Именно так, на свой лад, решила она попрощаться с Мейзи, показать ей, что она бы ее любила.

— Понравится, наверное, — сказал он вслух.

Миссис Робертс сновала по кухне, расставляла цветы (теперь она могла покупать их сколько душе угодно — то была единственная роскошь, какую она себе позволяла), время от времени забегала в посудомойню. А когда наконец смогла позволить себе передышку, села рядом с сыном.

— Я не люблю совать нос куда не следует, сам знаешь.

— Знаю.

— Но тебе сейчас нелегко, да?

— Эдуард мне тоже нравится — уклончиво ответил Тоби, — но, по-моему, она совершает страшную ошибку.

— Я хочу для тебя всего самого лучшего. А проще говоря, хочу, чтобы ты был счастлив. Так оно и будет. И не надо киснуть из-за Мейзи. — Но тут суровая прямота взяла в ней верх — Во всяком случае, насколько я могу судить, вина тут твоя. Ты никогда не ценил ее по-настоящему.

— Только теперь оценил.

— Ну нельзя же быть собакой на сене. «Молодые — молодых любите, и да будет так по всей земле», вот мой девиз, и я не хочу притворяться, будто мне по душе их брак. Но, если я правильно разобралась в мистере Крейне, это дело решенное. Тебе нравится мистер Крейн, а мне нравятся они оба. Все у них пойдет хорошо, своим чередом. А ты заставь себя с этим примириться, ты сумеешь.

Никогда он не чувствовал к матери такой близости, как в эту минуту.

— Но я-то хорош, идиот распроклятый!

— Э-э, ты же знаешь, я не люблю, чтобы в моем доме ругались.

— Шоу употреблял это выражение или нечто в этом духе еще до твоего появления на свет.

— Ну уж никак не до, — твердо возразила миссис Робертс. — И потом все равно бранью делу не поможешь. — Она чмокнула его в щеку, и на этот раз он не отдернул головы. — «Засмейся, и мир засмеется с тобою. Заплачь…» [46] — Она не договорила.

— Но ведь нельзя сказать, чтобы я тонул в слезах, а, мама?

— Нет. Ты крепкий. Робертсы все крепкие. Но чтобы ты лопался со смеху, тоже не скажешь. — Она обняла его за плечи и опять он не отстранился. — На Мейзи свет клином не сошелся, нет, не сошелся, вот так, милый. Конечно, это пока для тебя утешение слабое.

— Да, слабоватое.

— Но ты никогда не скулил и не хныкал.

— А я, мама, и сейчас не скулю и не хнычу.

Он посидел еще немного и уехал к себе. Столько семейного тепла, сколько он мог выдержать, он уже получил, и ждать, пока из киоска вернется отец, незачем: мать сама все ему расскажет.

В машине по дороге домой он устыдился своей слабости. Никогда еще он так не откровенничал с матерью — во всяком случае, с тех пор, как стал взрослым. Но если еще когда-нибудь он и откроется хоть одной живой душе (вот и с Эдуардом он разоткровенничался — тоже позор!), это будет мать.

Перед рождеством в вечерних газетах появились свадебные снимки: мистер Эдуард Крейн, драматург, и миссис Мейзи Феррарс, дочь известной меценатки миссис Аманды Феррарс. Они были сняты перед Кекстон-холлом: Мейзи в широкополой шляпе, сияющая, как и подобает невесте. Эдуард с печальной улыбкой взирал на нее с высоты своего роста.

Вскоре после этого Тоби получил от Мейзи весть. Было это так. Он отправил ей кольцо с бирюзой — разумеется, ни словом не обмолвившись о том, что надеялся подарить его ей вовсе не при таких обстоятельствах. Она ответила ему приветливым письмом. Какое прелестное колечко! Как это мило с его стороны! Когда они с Эдуардом заживут своим домом, он непременно должен их навестить.

Написала она и миссис Робертс, но, как ни странно, мать ему этого письма не показала, и для Тоби так и осталось загадкой, что же там могло быть.