Властелин дождя

— И у меня есть брат. Он в армии, капралом. Ой, как же его оболванили! Он приезжал в отпуск, голова — под ноль. Мама плакала, я хотела купить ему парик, а он деньги взял и пропил. Каждый день напивался и есть ходил только по дружкам. На дорогу я ему дала копченых карпов, четыре штуки, так он две штуки продал в поезде, нам один знакомый рассказал. Что поделаешь, прилипли дурные привычки. Я его очень люблю. Когда мы были маленькие, мы осенью жалели тополиные листья, что они желтеют и падают, натаскивали их в комнату и складывали под кровать, чтобы они не мерзли. Он столяр, полирует стулья, столы, оконные рамы тоже делает. Я от него узнала, что замазкой стекла обмазывают только изнутри, чтобы она от дождя не испортилась. Сначала он хотел стать кузнецом, но по нынешним временам это уже не ремесло, правда?.. Ой, — она испуганно сжалась, — Гонщик к нам идет.

— Добрый вечер, — поздоровался Гонщик, пододвигая себе стул. — Я смотрю, Лючия, ты постриглась. — Он повернулся к Тудору. — Когда разговариваешь с Лючией, держи наготове палку, как со змеей.

— Замолчи! — прикрикнула на него девушка. — Молчите и оставьте меня в покое.

Фраза прозвучала по-библейски, она повторила ее еще раз, низким от нескрываемой ярости голосом.

У Тудора дрогнули тонкие, с синевой губы и кончик острого носа. Гонщик самодовольно улыбался, поигрывая могучими лопатками. Улыбка портила его точеное лицо, ломая твердость линий.

«Чему радуешься, кретин?» — хотел сказать ему Тудор, но тут распахнулась дверь на веранду, и он промолчал.

За верандой открывался смелой кистью набросанный вид: из мелких тучек, застрявших в ночной бездне, из маленьких, аккуратненьких, как прически юных женщин, тучек вылетали бледно-лиловые молнии — поцелуи огня из дула мушкета. На веранде в диких корчах бился некий господин во фраке, и как бы отделившись от его конвульсий, в ресторанный зал вошла женщина в длинном тафтяном платье и прошла мимо Тудора, неся в руке вазу с искусным орнаментом, которая в мягком свете, шедшем от рук и глаз женщины, казалась веткой, принявшей на отдых голубое солнце, негреющее, бессильное, но искрящееся голубым светом, как сгусток небесной пыли из сна.

— Жонглирует и торгует орешками, — сказал Гонщик.

— Что? — скучно переспросил Тудор, глядя на типа в черном, который отбивал тустеп уже в зале.

— Я хочу, чтобы вы меня послушали, — начал Гонщик, — У меня решающий момент в жизни. Хочу жениться.

— На ком? — полюбопытствовала Лючия.

— На аэропортовской кассирше из второй смены.

— А, на этой дряни с тощими ляжками, — презрительно бросила она.

Для Лючии все женщины были «дрянь с тощими ляжками».

— Ты себе слишком много позволяешь. — Гонщик разозлился, — Это, конечно, не бог весть что, Тудор, но говорит она красиво, я думаю, она слова нарочно из книг вычитывает. Сегодня она сказала мне, что видела, как я еду, и что у нее сердце прыгало, как ягненок. Конечно, будь я поумнее, я бы женился на Юлии, это бегунья на стометровку, теперь она летает Бухарест — Париж, а я, раззява, упустил случай, был бы сейчас одет с иголочки и при машине. Но машина у меня будет. «Дрянь с тощими ляжками», как ты ее, Лючия, обозвала, на этой неделе тоже полетит. Сте- вардессой, — Он так и сказал. — Разбился самолет с рейса на Франкфурт, и освободилось два места. Партия — лучше не надо. Аргирополь советует завтра же подавать документы. Тряпки, деньги, а когда уезжает, так уезжает без дураков. Подозрения подозрениями, а с неба она вернуться не может… Которые на земле, у них всегда нож за поясом. Другое дело — стевардесса. Полетает с годик, напривозит всего, а потом пусть летает, сколько летается, в один прекрасный день все равно разобьется. Сорок восемь тысяч девятьсот леев страховка. Что скажешь?

— Какая разница, что я скажу. Ты все рассчитал.

— Верно, — согласился Гонщик, — Но я хотел с тобой поделиться, а ты, я вижу, не в настроении. Я тут с одним мебельщиком, у него свои пружины и шпагат, мне шланг для бензина достал… — Он обернулся к Лючии. — Дуется, потому что не может нарисовать, что хочет. Идеи у него все какие-то завиральные-не знаю, говорил он тебе или нет, мне говорил, я не очень-то разобрал, что к чему. Какого черта ты тут с ней, если ничего ей не говоришь? — напустился он на Тудора.

— Она похожа на мою сестру, которая повесилась, — сказал Тудор, и его губы раздвинулись в вымученной улыбке.

К чему это я? — подумал он и вдруг увидел, что у Лючии действительно внешность Олимпии, не той Олимпии, которая повесилась, а Олимпии, какой она стала бы сегодня.

— Она была молодая? — спросила Лючия. — Как же можно себя убивать?

— Чушь! — сказал Гонщик. — Незамужние девицы всегда ближе к смерти, чем старухи в семьдесят лет. Я вас покидаю, мебельщик зовет. Ты можешь ей рассказать про картины, Тудор, она тебя послушает, у нее ведь тоже завиральные идеи, только как бы ей не погореть на контрабандных сигаретах. Мне будет жаль, мы однажды вместе вышли в вольт, зимой, на дне рождения у дочки начвокзала, ночь веселились, а утром принимали ванну высоко, в водонапорной башне. Кто потерял там браслет, Лючика?

— Не знаю, — огрызнулась она. — Иди.

— Ах, Лючика, когда у меня будет целая бочка денег, чтобы сотенные лежали грудами, как виноградные листья на протравке…

— Иди, — попросила она устало.

— Я-то иду, а ты застряла на месте, в то время как все давно ушли вперед… Этой образине позолотили ручку. — И он кивнул на женщину в тафтяном платье, которая вертелась на табурете пианиста, дробно притоптывая и прижимая к грудям бутылку шампанского, посланного ей с одного из столиков. Бутылка была откупорена, белая пена выплескивалась на потную нарумяненную кожу.

— Смотри, — сказал вдруг Тудор, указывая рукой на потолок.

— Ты болен, — заметила Лючия. — Пить не надо было.

Он уронил руку на стол и спросил:

— Ты что же, ничего не видишь?

— Что мне видеть? — ответила девушка, а сама подумала: сумасшедший.

— Управдомы. Смотри, в каждой розетке по голове. Управдомы, здоровые, мордатые.

— Я ничего не вижу.

— От них несет водкой, ноздри дрожат от аппетита. Я куплю корзину орешков и подарю им. Они все уплетут, вот увидишь.

— Расскажи мне про свою сестру, которая умерла, — попросила Лючия. — Она на себя руки наложила из-за любви?

— Я думаю, она просто играла. Со всяким может случиться — играешь и умрешь ненароком.

— Да ты что. Я хочу жить, я боюсь смерти.

— А знаешь вот это? — сказал Тудор. — «Вытекли глаза у ивы, только мертвые красивы»? — И еще он сказал: — Был четверг на страстной неделе…

И стал четверг, и поднялся ветер с востока от Рымни- ку-Сэрат к Бузэу, и налетел на четверку крестьян, собравшихся на пустыре перед примарией. В серых фуфайках, с карманами, раздутыми от табака, бородатые — у одного на щеке шрам в форме лошадиного копыта, — вертятся вокруг акации, на которой висит Олимпия. Наверху Тудор рубит топориком пеньковую веревку, захлестнутую на ветке. У Олимпии к платью приколоты шафраны, пахнет дном оврага, волчьим логовом. Весна стоит гнусная, ночью украли четырех лошадей, расцвели абрикосы, над выгоном блуждает белесый пар, на рассвете Олимпия вышла позвонить в колокола к утрене, к двенадцати коленопреклонениям, и не вернулась…

«Я глазел в окно, — рассказывал потом примарь, — и вдруг как заору, сунулся головой в стекло, раскровенил себе физиономию. Висит — не падает, не на качелях качается— мертвая! А я перед этим только что подумал: что за ночи, луна желтая, как буковая древесина, и под ней колокола — будто не из железа, а из травы, будто птичьи гнезда… Такая молодая — и сунула голову в петлю! Руки белые, наверное, только-только вымыла их в росе. Господи, прости ее душу грешную».

— Это было давно, — сказал Тудор, — я уже хорошенько всего не помню, играли лэутары, а учитель плакал во дворе, на колоде. Я убрал дерево, на котором она повесилась, калачами и яблоками и сверху смотрел на усадьбу. Зимой там застрелился молодой барин. Понаехали гости, он пригласил пройтись свою бывшую жену, шел снег, они гуляли под деревьями, и все думали, что они помирятся. Потом она вернулась в дом — озябла, он остался на снегу и застрелился под кустами роз, и на месте, где он умер, снег стал красным-красным. Она стояла у окна в лиловой шали на плечах и смотрела… Но это никакого значения не имеет, — добавил Тудор, разливая вино по стаканам.