Властелин дождя

Он отогнал эти мысли, смерть Фогороша придавала особую важность расследованию, которое ему предстояло вести. Сейчас он очень жалел, что прокуратура именно ему поручила это дело. Майя и Джордже скажут, что он сам напросился, чтобы отомстить. Ведь он с самого начала подумал, а трое рабочих с комбината, которых он встретил у Фогороша, еще больше утвердили его в этом мнении: комиссия, где председательствовала Майя, свалила всю вину на пострадавшего, чтобы скрыть собственную халатность и несоблюдение техники безопасности: «Он умирает? Земля ему пухом! Но комбинат тут ни при чем, не нужно было этому Фогорошу рот разевать».

Но теперь его мучили противоречивые мысли. Он доказывал себе, что Майя, может, вовсе не хотела никого вводить в заблуждение — искренне убеждена, что Фогорош сам повинен в собственной смерти.

Домой он прошел через черный ход, чтобы избежать неприятного разговора с Джордже. Но предосторожность оказалась напрасной. Дверь в комнату была открыта, и длинная полоса света, белая, как мел, блестящая, как целлофан— он не удивился бы, если бы она зашуршала у него под ногами, — протянулась через порог до самого ковра.

Раду остановился и ждал, что скажет Джордже. Ничего. Склонившись над письменным столом, Джордже внимательно рассматривал вырезанную из куска каменной соли церковь, огороженную массивными стенами. Весовщик соляных складов нашел ее в транспорте из Тыргу-Окны и подарил ему. Работа была искусная, мастер, видимо, знал свое дело. Входная арка, с которой свисал круглый колокольчик, с язычком не больше булавки для галстука, опиралась на два инкрустированных пилона с темными прожилками песка. Дверной проем был шириной с ладонь и позволял видеть, что делается внутри. Высокие окна были уставлены цветочными горшками, на клиросе восемь стариков слушали священника, который проповедовал с амвона. В глубине дьячок, стоя на коленях возле бочки, лил вино в кадило. Здесь же, над алтарем, Богоматерь, молодая, красивая, в платочке, повязанном под подбородком, как у сельской девицы, строила глазки парню, который поднялся на цыпочки, чтобы зажечь перед ней свечи. Тот, зная, что на него смотрят, улыбался краем губ и как будто хотел сказать: «Эге, ну и штучка ты, однако, душечка Мария святая дева!» В каждой свечке сверкали, отражаясь в кристаллических стенах, кусочки кварца. Смешные детали были очень удачно схвачены и оставляли ощущение, будто тот, кто сделал эту церквушку, издевался над всеми святыми.

— Они все пьяные, — сказал Джордже, подняв глаза к двери. — Иди сюда, посмотри.

Раду перешагнул через порог. Его острое костлявое лицо потемнело от усталости.

— Пьяные вдрызг, — продолжал Джордже. — Поп того и гляди пустится плясать «цыганочку», а пресвятая дева Мария думает о чем угодно, только не о запахе ладана. Наверное, был пьян и тот каторжник, что сделал церквушку, а потом выбросил ее, осел, вместе с другими кусками соли.

— Почему каторжник? — спросил Раду. — Солелом.

— Какая разница?

— Соль добывают солеломы, это такие же шахтеры, как и всякие другие.

— Я думал, только эти, с ядром на ноге.

Джордже закурил.

— Я очень сожалею о том, что произошло между нами. Можешь меня обругать, если тебе будет легче.

— У меня не было времени думать о том, что произошло между нами, — ответил Раду, — я занимался расследованием. Некто Фогорош, один из приятелей Иовы, пострадал в результате несчастного случая.

— Фогорош? Я его хорошо знаю. Он пятнадцать лет был водолазом. Работал вместе с моим отцом. Сейчас на пенсии, но немного подрабатывает — на разгрузке бревен, кажется. Он обещал мне продать волшебный фонарь.

— Ничего он тебе больше не продаст. Сегодня утром он упал с верхней площадки, получил травму черепа, а час назад умер.

Джордже смотрел на него с ужасом. Не стоит ему говорить о Майе, решил Раду, тронутый его страдальческим видом, и ничего больше не добавил.

С утра Раду отправился на комбинат, обследовал место происшествия и констатировал, что два метра хороших перил с двух сторон площадки сделали бы невозможным падение Фогороша. Майи не было, она ушла в город, несмотря на то что он дал указание по телефону, чтобы ни один из членов комиссии не покидал комбината. Остальные, в том числе инженер по технике безопасности Дранов, толстый коротышка с блестящей кожей, похожий на обструганный и отшлифованный чурбан, продолжали утверждать, что Фогорош стал жертвой собственной неосторожности.

За час до обеда Раду отправился в прокуратуру, твердо уверенный, что смерть Фогороша — следствие халатности Дранова. Оставалось только выяснить, какую роль играла в этой истории Майя: покрывала ли она Дранова сознательно, и если да, то почему?

По дороге он завернул на улицу Вадулуй к Фогорошам. Вернее, он сам не заметил, как попал туда, движимый необъяснимым желанием увидеть, хотя бы и мертвого, этого Фогороша, во имя которого он должен восстановить справедливость. На воротах был черный креп, и весь дом стоял погруженный в траурную тишину. Проволочные сетки, ограждавшие палисадник, были убраны, чтобы не мешали проходу, во дворе плотник стругал Деревянный крест. Мальчишки, взобравшись на лесенку возле сарая, с живым интересом наблюдали, как исчезают за дверью женщины, пришедшие поставить свечку у изголовья покойника, как Йова-неудачник растирает в ступке пшеничные зерна для кутьи.

Раду вошел в дом вместе с Йовой — тот пропах пшеницей, как крестьянин, вернувшийся с жатвы. Этот запах в тишине, лишь изредка прерываемой вздохом, шарканьем или шелестом платья, казался Раду неестественным, как будто из другого мира, как из другого мира был и освеженный дождем воздух, голубой завесой опустившийся до самого порога.

Пламя свечей отбрасывало на стены фантастические тени, и Раду поморгал несколько раз, прежде чем глаза привыкли к их мерцанию. Потом он взглянул на длинный стол посреди комнаты, но не увидел Фогороша: гроб был закрыт крышкой. Наверно, сильно обезображен, подумал Раду и пожалел, что Фогорош так и остался для него только именем: Ион Фогорош, дело № X. Имя вызывает в памяти образ человека, имя Фогороша теперь будет вызывать в его памяти только несколько листочков «дела», и ничего больше.

Было душно от чадящих свечей, и Иова выскользнул на улицу. Раду хотел было последовать за ним, но, окинув взглядом комнату, застыл на месте. По другую сторону гроба, рядом с грузной женщиной, которая баюкала уснувшую у нее на коленях девочку, он увидел Джордже и Майю. Присутствие Джордже его не удивило: Фогорош был другом его отца. Но что здесь делала Майя? Он кивнул им обоим. Испуганная Майя подалась к плечу Джордже. Раду показалось, что все ее существо сконцентрировалось в огромных и бездонных голубых глазах. Волосы, причесанные так, чтобы закрывали уши, тускло отсвечивали синевой. Здесь, в атмосфере тишины и скорби, красота Майи волновала Раду так же, как запах пшеницы, исходивший от Йовы. Этот запах некстати вызвал в нем воспоминание о поле, присутствие Майи, прижавшейся к плечу Джордже, сбило его с толку, он забыл, где находится, и его лицо само собой расплылось в теплой улыбке.

В этот момент Майя была уверена, что Раду крикнет: «Майя, любимая!» — и в страхе прижалась спиной к стене.

Надрывный плач, вдруг раздавшийся в комнате, вернул Раду к действительности. Плакала жена Фогороша, склонившись над гробом и схватившись за угол стола своими покрытыми коричневыми пятнами руками. Растерянный Раду опустил голову, а женщина упала на колени и причитала какими-то непонятными словами, и рыдания ее уже не были похожи на рыдания, это была, скорее, песнь скорби, протяжная и хватающая за душу. Ее распущенные волосы, седые и редкие, как у всякой пожилой женщины, упали на лицо и на руки, обхватившие заколоченный гроб. Раду вздрогнул, вспомнив, как вчера вечером она рассказывала, что в молодости была служанкой в профессорском доме и каждый день намазывала голову клейстером, чтобы, не дай бог, ни один волосок не упал в посуду с едой. И когда он вновь посмотрел на Майю, она уже не увидела в его глазах сумасшедшей решимости, что так испугала ее.