Властелин дождя

— Я не люблю тебя, Раду, — сказала Майя.

В эту минуту коляска внезапно остановилась, и Раду качнуло вперед; они доехали до старых ворот города, дальше дороги не было.

— Гони! — Раду вскочил на ноги и тряс извозчика за плечо.

— Дальше нельзя, — ответил тот. — Если хотите, поедем на ипподром, это направо… — И прямо через канаву въехал на беговую дорожку, пустив лошадей во весь опор.

— Я не люблю тебя, — повторила Майя. — Ты, я полагаю, ожидал другого от этого вечера, но я тебя позвала, чтобы рассказать о Дранове.

— Дранов виновен в смерти Фогороша.

— Да, — признала Майя, — это так, и я солгала, чтобы выгородить его, но теперь я знаю, что его уже ничто не выгородит. Мы учились с ним вместе и оба были самыми бедными в группе. Я солгала, потому что он был самым бедным в группе.

— Но ты солгала и еще один раз, Майя. Скажи, что это неправда и что ты любишь меня.

Он стоял в коляске спиной к извозчику и крепко держался за поручни, на которых кроваво поблескивали фонари.

— Скажи! — потребовал он еще раз.

Майя не ответила. В следующую минуту Джордже и Вирджиния с ужасом увидели, как мчавшийся по кругу экипаж сильно накренился, вот-вот готовый опрокинуться. Лошади неслись все быстрее и быстрее, от щебня на дорожке колеса издавали резкий, скрежещущий звук, похожий на частый дождь вперемешку с градом. Фонари уже не горели — разбились.

— Они себе шею свернут! — всполошился Джордже, но извозчик успокоил его, сказав, что его товарищ был когда- то жокеем в группе «красного дьявола» Черкасова.

— Он мастер своего дела, такие деньжищи огребал — будь здоров!

Коляска Раду и Майи вихрем пронеслась мимо них, оставив после себя запах керосина от разбитых фонарей. Раду все еще стоял, его лицо в свете луны казалось восковым. В конце второго круга он наклонился к Майе и попросил дрожащим голосом:

— Ну скажи, что ты солгала мне, Майя.

Перепуганная Майя отрицательно затрясла головой, и Раду почувствовал, как острая боль пронзила все его тело. Как будто он выпал из коляски, зацепившись ногой за подножку, и лошади тащили его по камням, как это случилось когда-то здесь же со старым грузчиком Фогорошем…

Поздней ночью Раду закрывал дело Фогороша.

В воскресенье в семь часов вечера, через три дня после описанных событий, Раду пил вермут на террасе бара «Золотой голубь» в компании Джордже, Майи и Йовы-неудачника. Был сухой августовский вечер, в воздухе звенели серые рои комаров. Днем Йова был на футбольном матче и теперь охрипшим голосом рассказывал, как болел за местную команду.

— Andiamo tripletta! — кричал Йова, — Вперед, тройка нападения! Andiamo, фурия латина… Пенальти… пе-наль-ти, kick, бей! Судья назначил пенальти, это верный гол, даже Рикардо Замора, лучший голкипер мира, тут иногда бессилен, а наши пробили мимо ворот. Нет у нас футбола, уважаемый товарищ Стериан… Эх, пани королевна, — повернулся он к Майе, — а ведь был и у нас когда-то настоящий футбол. На пасхальных турнирах я спал вместе с котами под трибунами. Капитаны выбирали ворота, чокаясь крашеными яйцами: «Христос воскресе», а потом — «Пожалуйста, болейте за нас, дамы и господа». Румыния была «фурия латина», ее боялись даже mascalzoni [6], чемпионы мира. А подите сейчас на стадион, царица кавказская, у игроков ноги заплетаются, это говорит вам Йова; богато звучит: Йо-ва (Глие-проныра, глаза бы мои тебя не видели), Йова — так называется самый плодоносный из сорока восьми штатов Северной Америки, хотя читается он иначе. Дайте мой стакан и опахало для кавказской царицы, чтобы отогнать комаров. Вы влюблены, пани королевна, и я вижу по глазам господина Консула, что вы скоро уедете вдвоем в свадебное путешествие. Только не на север, снега охлаждают любовь. Север! Что вы забыли на севере?! Шесть месяцев в году зима с весной спорят — и ни одна не одолеет. Правда, там есть кабаки с цыганами, которые поют тоскливо и жестоко: «Ох, любовь моя несчастная». А чтобы испытать любовь, нужно сто ночей под теплым небом. Прикажите — и я поведу вас к колыбели любви, под солнце юга, где столько птиц, что, когда они летают над водой, от их крыльев поднимается буря. Посмотрите, как клонится тростник от их полета. Это буря, но вы не бойтесь ее: ее принесли птицы с юга. Если у вас будет ребенок, научите его любить птицу-ветер. Эта птица никогда не опускается на землю. С рождения и до смерти она парит в небе. Спит в полете и падает, только сраженная смертью. Дождевые черви ненавидят ее, извиваются от радости, мерзавцы, когда она падает с окоченелыми крыльями. Пусть ваша любовь будет как птица-ветер, господин Консул, и тогда, где бы вы ни ступили, забьют родники. Сто ночей — это либо пустяк, либо вечность.

— Веди нас, Йова, — сказала Майя, с восторгом взглянув на Джордже, — Проживем одну ночь, как сто, и это будет вечность.

Она заплакала, и Йова, чтобы успокоить ее, заплакал тоже.

1962

Шум

Выяснив, кто — и зачем — устраивал за стеной этот адский шум, Тудор, пятясь, сошел по узкой, сырой и липкой лестнице, освещенной лампочкой в брызгах известки под колпаком на манер плевательницы, пробрался темным двором, наткнулся на открытый помойный ящик — тяжелый дух гниющих объедков, клочья собачьей шерсти, жирные мухи, — выскочил на пустую улицу, пахнущую солодом с пивоварни, и, сунув под мышку желтый портфель, побежал, прижимая локти к телу. Маленький крепыш в клетчатой рубашке, в штанишках с перекрученными бретельками, с куриным пухом в волосах словно бы гнался за ним. Его слова, враждебность в круглых глазах (он замахнулся н-а Тудора старой педалью от велосипеда), струйка слюны в уголке тонкогубого рта преследовали Тудора, травили, бились в мозгу. Он слушал мальчика напряженно, с раздражением— тот объяснял, зачем шумит, но для Тудора главное было — шум, а не какое-то там зачем, и вдруг, вздрогнув, он услышал собственный голос, делающий идиотское замечание, что в электрическое поле — метр на метр — посреди комнаты, где курсировал, пощелкивая и свистя у полосатых шлагбаумов, локомотив величиной с кошку, не надо пускать мартышку-голышку, которая почесывала себе морду лапой и кончиком хвоста.

«Она резиновая, — ответил мальчик, — ничего не испортит, я ее однажды подсадил в корзину к кроликам на рынке и надул деда Ангела — он решил, что она живая».

«Ну да, не испортит, видали мы таких, резиновых», — пробормотал Тудор, отступая к двери, и, задев за бронзовую ручку топорной работы, выскользнул вон…

Пробежав метров двести, он остановился.

Приятный вечер с «КРАСАВИЦЕЙ У РЕКИ».

Возле входа в ресторан, по обе стороны двери, — два фонаря в форме бочонков, внутри которых кланялось по гному в красных колпаках до пят.

Он вошел, не взглянув на ночного портье, заказал бутылку вина и выпил стакан, наполовину разбавив холодной, со льда, газировкой. Народу мало, полно свободных столиков, кельнеры мягко ступают по ворсистым коврам. Его приветствовал знакомый, Велогонщик, уединившийся в нише с каким-то здоровенным малым, который сидел к залу спиной.

— Все городские бухгалтерши понадевали кофточки из релона и поехали по сельским магазинам на инвентаризацию.

— Слышал, — пробормотал Тудор, морщась от этой затасканной остроты, и проглотил несколько маслин прямо с косточками.

У него было горько во рту — желчный пузырь пошаливает. Он повернулся на стуле, раздраженный визгливым смехом женщины, сидящей в компании трех офицеров, скользнул взглядом мимо пятерки отчаянно жестикулирующих музыкантов и длинно выругался про себя. Он знал, что если даст себе хоть на минуту размякнуть, то заплачет. Скоты, подтянули брюхо ремнем с пряжкой и думают, что… А что я думаю, не спрашивайте… Может быть, Гонщик прав: бухгалтерши уехали. Табачник с угла тоже весь день где-то пропадал: «Меня сегодня нет». Зеленщик написал мелом на ставне: «Ушел за товаром». И только я один застрял на месте. Гонщику не нравится моя комната — «Ну и что, что веранда и вид на Дунай? Сыро здесь».