Таежная богиня

Может, Никита так и не вспомнил бы о своих приключениях, если бы однажды вогул не приволок его сумку.

— Твое? — равнодушно спросил Амелька и поставил ее на лавку.

— Не знаю... — Никита даже растерялся. Глядел на знакомую вещь, и к нему медленно возвращалась память, а с ней странное чувство то ли тревоги, то ли раздражения. Быстро пробежали памятные мгновения, связанные с сумкой. Вот он ее укладывает, а вот она нещадно бьет его при болтанке в “кукурузнике”, и наконец память обрывается с нарастанием свиста. Да, она оставалась в самолете до самой катастрофы. Все вспомнил Никита и зажал ладонями уши. Свист налетел как пуля. Налетел и ударил по ушам, выбив из глаз слезы.

— У-уф! — он потряс головой. — Все, все, больше не буду! — проговорил он, точно обращался к вогулу.

— Она там, на склоне, оттаяла, — добавил Амелька.

Никита часто-часто закивал головой, боясь к ней прикоснуться.

— Может, это не твое? — видя недоумение на лице гостя, проговорил вогул.

— Мое, мое, — с болью выдавил из себя Никита. Он сел рядом с сумкой и медленно расстегнул молнию. Странно, но состояние содержимого было почти в идеальном состоянии, словно все вещи в нее только что положили. Никита стал рыться, доставая то одну вещь, то другую, вспоминая бабушку, дом, дорогу и Бабкина с Тонькой. Документы и деньги лежали нетронутыми.

— Это тебе, — Никита протянул Амельке бутылку “Столичной”, которая была надежно завернута в толстенный свитер, — вишь, не разбилась, мерзавка.

Вогул взял бутылку, и глаза его сверкнули...

— И это тебе, — Никита протянул плитку шоколада, купленную еще в свердловском аэропорту. — И вообще, все это тебе, кроме документов и карт, — добавил облегченно Никита, вспомнив, кто его спас и выходил. Он положил пачки денег на черный, засаленный и изрезанный стол.

— Это что? Деньги, что ли, нынче такие? Зачем они мне в тайге? Это в городе надо. В городе можно много купить на них. Здесь нет. Здесь не купишь.

— Ничего, пригодятся. Детям отдашь, внукам, — Никита оставил себе лишь на обратный проезд.

Часом позже они сидели за столом и неторопливо разливали “Столичную”, закусывая морожеными стружками медвежьего мяса.

Выпив, Никита еще отчетливее почувствовал тревогу. Что-что, а тревогу он научился чувствовать загодя. Но это была не столько тревога, сколько ощущение чего-то странного. Особого страха не было, скорее, наоборот. Защемит сердце, а потом сладко перевернется в груди и затихнет. А через несколько минут снова. И началось все это с сумки.

“Что же в ней такое? Или что с ней связано?” — прожевывая мясо, думал Никита.

— Ты вот скажи, — после того, как хмель вошел в голову, спросил Никита, — как мне отсюда выбраться?

— Зачем выбраться, живи пока. Совсем здоровым станешь, тогда и спрашивай.

Странно, но Никита и сам чувствовал, что скоро ему отсюда не выбраться. Не выбраться ни сегодня, ни завтра, ни через год, да и выберется ли он вообще отсюда?

И вдруг словно чем-то острым полоснуло Никиту: самолет... летчики, девушка и парень, что остались в кабине. Вдруг они, как и сумка, оттаяли! Надо найти их и похоронить. Сообщить куда надо!

— Нет там никого.

— Откуда ты знаешь?!

— Знаю, однако, — невозмутимо произнес Амелька и снова налил в кружки.

— Но они же были! — проговорил Никита и зажал уши.

— Я ходил, но... не дошел. А раз не дошел, значит, там никого нет. Эта гора самая священная у нас. На ней ничего не должно быть. Через эту гору даже птицы не летают. Я сколько раз замечал. На ней никогда не бывает следов. Нынче я сам убедился в этом.

— А что за ней? Ну, за этой горой?

— Не знаю, не бывал. А зачем мне туда? Зверь и здесь есть, только бей успевай.

— А мне туда надо! — Никита проговорил и почувствовал, как спало внутри напряжение, точно он признался в каком-то своем самом страшном грехе, облегчил душу.

— Тебе туда не попасть, однако.

— То есть как не попасть?

— Сколько туда людей ходило, никто не возвращался.

— А их искали?

— Кто искал, тоже не приходил обратно. Никто не возвращается.

— Чушь какая-то! — Никита вскочил и, достав из сумки карты, стал разворачивать. — Скажи-ка мне, Амелька, что за деревни здесь находятся, ну рядом с нами и с этой твоей горой загадочной?

— А какие здесь деревни? — задумался старый вогул. — Ну ближе всех Карыс, небольшое село, дней пять ходьбы будет село Пунк-патта, совсем мало изб.

— Нет здесь таких, — Никита вглядывался то в старинную карту отца, то в современную, где не только поселки, но даже и заброшенные избушки были указаны. — Погоди, погоди, а реки, какие здесь реки бегут, или озера? — волнуясь, спросил Никита.

— А какие здесь реки, озера, — снова начал в раздумье вогул. И опять огорошил Никиту, назвав несколько рек, которых не было на карте.

— Что за ерунда?! Мистика какая-то! Может, я не там смотрю? — Никита уже волновался. Он срастил две половинки старинной карты. — Слушай, Амелька, а ты слышал такое название — Хурумпауль?

— Почему нет? Слышал, там моя дочь живет.

— Ну?! Где это? — Никита почувствовал облегчение.

— Далеко, однако, будет, очень далеко отсюда, на север три недели идти надо.

— Ну, хорошо, а речку Волья и Талтма? — Никита напрягся.

— Слышать слышал, но не был, — невозмутимо ответил Амелька.

— Так где же мы находимся, черт побери?! — Никита терял самообладание. — Что же это за места такие дикие?

— Почему дикие? — и Амелька снова назвал ряд поселков, которых не было на карте.

Никита еще с полчаса допрашивал старого вогула, пока наконец не понял, что в картах отсутствует некий участок. Было такое впечатление, что в этом самом месте, где они сейчас находятся, кто-то раздвинул Урал, заполнив образовавшуюся нишу тайгой, реками и озерами. Раздвинул, а нанести на карту забыл или не захотел. Никита никак не мог прийти в себя. Он снова и снова расспрашивал Амельку, но того словно заклинило.

Если старый вогул сильно захмелел и начал что-то не то нудно напевать, не то протяжно рассказывать, не видя Никиты, то Гердов был трезв как стеклышко. Он чувствовал себя на затерянном острове, о существовании которого не знает никто. Все больше и больше им овладевало странное и восторженное чувство, похожее на чувство первооткрывателя, точно он стоит у истоков величайшего открытия, будь то земля или планета.

— Слышь, Амелька, — Никита тронул за плечо вогула, — а как туда, за эту гору, попасть? — он будто забыл, что недавно спрашивал старика об этом и получил отрицательный ответ. Но алкоголь расслабил Амельку, развязал ему язык, притупил страхи и строгости, открыл запреты. Он встрепенулся, уставился на своего гостя мутными глазами и, растянув рот в блаженной улыбке, ответил:

— Войкан-аги знает туда дорогу.

— Войкан-аги? — удивленно приподнял брови Никита.

Амелька вскинул брови и медленно пояснил: — Белая девка! Она вся белая. У нее сахи из белых шкур, и олени в упряжке белые. И руки белые. А вот лица никто не видел. Она платок напустит и с маху к Степке Паланзееву за мешками.

— За какими мешками?

— Как за какими? Ну, там с мукой да с мануфактурой.

— А как мне ее найти?! — Никита едва сидел на лавке.

— По последнему снегу и приедет, однако.

— Куда?! — Никита чуть не кричал.

— В Карыс, — Амелька опять посмотрел на гостя, как на сумасшедшего, который не знает даже поселка Карыс.

С самого утра под угрюмые взгляды Амельки Никита начал собираться. Лишнюю пару лыж вогула он дооборудовал надежными креплениями по своей ноге. Из кусков ровдуги сшил бахилы, которые тут же натянул на ботинки, пришил лишнюю лямку к сумке так, чтобы не мешала при ходьбе. Уложил карты и документы.

Амелька был расстроен. Он не находил себе места, корил себя почем зря, что давеча пьяным проболтался про Войкан-аги, которая приезжает из-за гор от самих духов. Это была тайна поселка. Никто и никогда ею не интересовался, вернее, в ее сторону боялись даже смотреть, торопливо отворачивались, когда она, точно ветер, неслась на высокой нарте, запряженной в четыре великолепных белоснежных хора — оленей-быков.