«...Ваш дядя и друг Соломон»

«Ну, и типчик же ты – сплошная усталость. Спала всю дорогу».

«Что тут такого? Люблю поспать».

«Любит поспать, любит поесть, любит…»

«Любит то, что желает любить».

Она медленно застегивает рубаху на все пуговицы, надевает ботинки, даже причесывается. Подъезжаем к воротам базы. Она спрыгивает с машины, говорит вместо прощальных слов:

«Сейчас душ. Просто высшее удовольствие».

Идет в сторону домиков, где живут солдатки. Я остаюсь в джипе. Гляжу ей вслед и думаю про себя: «Если захочется мне ее увидеть, даже спросить не смогу. Ведь имени ее не знаю. Ничего о ней не знаю. Только, что высокая, и полная, и некрасивая. Минуточку! Я знаю о ней немало. Ничего – и всё. Она сильная, веселая, горячая, подвижная, как ртуть, и любит то, что хочет любить». Спрыгиваю с джипа и тоже бегу охладить тело в душе.

Встретил ее у столовой, рядом с колонкой холодной питьевой воды. Стоял в окружении офицеров, старых моих друзей. Кивнул ей слегка головой. Она и не ответила. В столовой схватил что-то на ходу. Даже спросили меня, хорошо ли я себя чувствую. Ответил, что я здоров, но про себя подумал, что болен. Болен ею. Вышел наружу. Она ждала меня у питьевой колонки. Тем временем на землю опустился вечер, и пустыня погрузилась во мглу, насколько это можно назвать мглой в пустыне. Сказал ей одно лишь слово:

«Пошли».

«Куда?»

Спросила так равнодушно, что я ответил ей с едкой усмешкой:

Сейчас узнаешь – куда».

Идет рядом со мной. Движения ее тихи, равнодушны, ленивы. Форма надета небрежно. Рубаха – поверх юбки. База слабо освещена. Прожектора освещают небо, шарят по пескам, а за проволочным заграждением светится пустыня и чистое небо Синая. Нет у меня времени любоваться луной и звездами. Мы заняты перепрыгиванием через окопы. Она – спортсменка первый класс, дает мне фору. Я прыгаю за ней. Она – просто ас. Куда уж мне.

Пробегаем мимо телефона. Просит меня подождать. Ей надо позвонить. Вечером на базе – время телефонных разговоров. На военной базе роль телефона подобна роли светофора в городе. Ожидание у светофора иногда отличное время для знакомства. Ожидание в длинной очереди к телефону в Синае – отличное время для знакомств. Я стою сбоку. Очередь длиннющая, как все наше рассеяние в мире. Стоят и флиртуют без конца. Только она не интересует никого, никто к ней не обращается, не подмигивает. В этой плотной очереди солдат, юношей и девушек, – смех, болтовня, шепотки. Она же как бы отделена от остальных, выше всех почти на полторы головы, продвигается вперед, медленно, шажок за шажком.

Я слежу за ней. Я уже повязан ею. Я одинок и она одинока. Отличное сватовство. Я начинаю дискутировать с самим собой, и в этом деле я становлюсь опасным для себя и для других. Говорю с собой и не могу остановить этот поток слов: «Глупец. Чего ты ждешь ее? Потаскушка! Одаряет своими прелестями любого, кто просит. Использует любую возможность, любого такого, как я, который не знает, куда себя деть. Случайная ночная встреча, и разбегаются – каждый своим путем. Стоят к ней в очереди. Я не первый и не последний».

Я все больше и больше раздуваю в себе злость. Она увеличивается и растет. Девица возвращается сквозь дождь проклятий, которыми осыпаю ее про себя. В этот момент проезжает мимо нас бронетранспортер – в ночной дозор. Ребята скорчились в своих защитных жилетах. Каски – на головах, оружие – на взводе. Фары бронетранспортера пока еще светятся, обрисовывая ее фигуру во мгле. Захотелось мне вскочить на этот бронетранспортер, выехать с ребятами в ночь и освободиться от нее. И тут вдруг она говорит:

«Очень хотела бы выйти в дозор с ними. Быть в настоящем деле. Была бы не хуже парней».

Идем и молчим, останавливаемся около амфитеатра в пустыне. Каждый вечер здесь показывают фильм. Компания месит песок. Проводят время в Синае с киногероями. Показывают вестерн. Кони скачут, ковбои стреляют.

Ощущение, что эти, на экране, скачут в пространства Синая. Красавица из придорожной харчевни задерживает героя, рвущегося в бой. Я беру мою девицу за руку, слыша жесткие нотки в собственном голосе:

«Пошли!»…

Песок еще не остыл от дневного пекла, и она ведет меня в какие-то недостроенные строения. Ни одного огонька. Только луна и звезды освещают нам дорогу. Лежим на песке. Есть у нас, наконец, возможность глядеть в небо. Место наше – между проволочным заграждением и мешками песка. На горизонте слышен гул канонады. А над базой разносится стрельба грабителей из фильма. Прислушиваюсь к канонаде, сотрясающей небо и землю. В небе звезды движутся по своим орбитам. Она приближает голову ко мне. Внезапно я понимаю, что отделяет ее от проволочных заграждений, окопов, мешков с песком, грома орудий и всей этой осточертевшей войны, беснующейся вокруг. То же, что отделяет святое от будничного… Запах крема, который я помог ей купить в Эль-Арише. Она покрыла кожу кремом для меня. Для меня! Как здорово хотя бы раз быть желанным, а не желающим нежеланным. И вдруг нет ни проволоки, ни войны, и даже стрельба на экране утихла. И во всей белой пустыне вокруг нас только полное ее тело, горячее и мягкое, и белый лиф светится в мерцании луны и звезд. Я слышу ее голос словно бы издалека, словно его поглотил гром пушек:

«Снять и лифчик тоже?»

Наивничает она, что ли? Я снимаю лифчик с ее груди. Над нами с ревом пролетает эскадрилья самолетов. Груди у нее твердые и полные. И я снова застываю. Неужели я у нее первый мужчина в жизни? Я отодвигаюсь. Она садится и говорит мне с присущей ей простотой:

«Что с тобой?»

«Я же не подлец».

«Зависит от того, как на это смотреть. Если ты сейчас уйдешь, тогда, быть может, ты действительно подлец».

И тогда я вернулся к ней. И мне казалось, что наношу ей рану. Держалась совсем тихо в моих объятиях. Я почти не ощущал ее дыхания. И именно этот покой подчеркивал жестокость войны, буйствующей вокруг нас в этот миг, когда я вторгаюсь в ее живую плоть.

Лежали безмолвно на горячем песке. Хотелось мне сказать ей что-то доброе, спросить, было ли ей хорошо со мной, хотя бы немного-немного. Рта не раскрыл. Эти вопросы казались такими глупыми и не к месту. Мы ведь вовсе не равны в этом деле. Я себе уйду своей дорогой, как будто ничего со мной не случилось. Жизнь же ее в корне изменилась. Пришла ко мне девственницей, уходит женщиной.

Она встает, одевается, говорит мне тихим равнодушным голосом, словно ни чего не произошло:

«Кстати, у меня уже есть таблица отчаяния».

Такую таблицу оставляют с приближением к демобилизации: вешают на стенку календарь и вычеркивают в нем каждый день, приближающий к освобождению.

«Когда ты освобождаешься?»

«Ровно через тринадцать дней».

Я знаю, она хочет сказать мне, что я не должен ее бояться. Еще немного, и она исчезнет отсюда, и больше ее не увижу. Она уже зашнуровывает ботинки, еще немного, и действительно исчезнет навсегда. Уйдет от меня, по своей привычке, тихо и просто. Я ощущаю свою вину в этом ее спокойствии. Я обязан ей высказать хотя бы симпатию, любовное слово. Я ее даже не поцеловал, и она не коснулась меня губами. Я не могу ее поцеловать. Ну, не могу! Вот она уже зашнуровала ботинки, а я все еще лежу на песке. Она уходит или делает вид, что уходит. Я вскакиваю, путаясь в своей одежде, спрашиваю ее:

«Проводить тебя?»

«Не надо».

Улыбнулась, отдала мне честь, последнее свое шутливое движение, – ушла, не поворачивая головы, и почти мгновенно растворилась среди строений. Остались после нее груды строительного материала, проволока, мешки с песком, пустыня, распростершаяся в ночи своей бесконечной белизной, и я снова растянулся на песке. Звезды Синая не исчезали, и пушки не перестали греметь. Казалось, я еще ощущаю в ноздрях аромат крема. Лежал я и поглядывал в белеющий свет, как потерянный среди пустынных песков, и мне явно не хватало незнакомки. Начало рассветать, и я собрался в путь к своему форту на берегу Суэцкого канала. Перед отъездом с базы искал ее по всем местам, хотел узнать ее имя, но она растворилась навсегда вместе с этой ночью.