«...Ваш дядя и друг Соломон»

Исчезла в одной из развалин на берегу и вернулась в сиреневом блестящем купальнике. Была она не красива. Купальник обнажил все ее огромное тело. Стояла она передо мной, как на соревновании на титул королевы красоты, уверенная в своей победе. Это спокойствие и уверенность в себе производили впечатление. Указала на железный ржавый столб, воткнутый в песок, вероятно, оставшийся от какого-то разрушенного дома, криво упирающийся в небо, и со смехом сказала:

«Смотри. Ржавый столб хочет выдать себя за дерево».

Вдруг я подумал, что с момента, как с ней встретился, ни разу не подумал об Адас. Взял девицу за руку и потянул к морю. Она была, как рыба в воде, отличная пловчиха, ныряла и выпрыгивала, совершала разные кульбиты, и соленая вода стекала с ее тела. Ну и я кувыркался. Давно не ощущал такого раскрепощения и радости. Она ныряет в моих объятиях. Груди ее горячи и мягки даже в холодной воде. Не отталкивает меня, разрешает вести себя с ней свободно. Тут меня посещает сердитая мысль: «Она из тех, которой можно сразу же овладеть, которая готова дать любому. Ведь даже имени моего не знает, как и я – ее имени». Резко повернул к берегу. Для меня игра кончилась. Но она плавает намного лучше меня, доплыла до берега быстрее и скрылась в развалине, чтобы переодеться. Вернулась спокойная и удовлетворенная, расчесывая волосы. Купленное мною ожерелье повесила на шею поверх формы, ботинки не зашнурованы. Спросил ее:

«Почему ты не зашнуровала ботинки?»

«О, лейтенант, ты, оказывается, тоже один из тех, кто весьма строг с людьми».

«Кто у тебя еще такой?»

Села на песок, расставив ноги, зашнуровала ботинки. Все, что она делает, – делает просто, как само собой разумеющееся.

«Один из таких наш старшина. Строг, как ты. Читает нам длиннющие речи: «Все зависит от шнурков и пуговиц. Судьба государства. Шнурок и пуговица на месте – все армия на своем месте. Разум в армии идет через шнурок и пуговицу к рассудку»».

Опять рассмеялась своим громким заразительным смехом. Вскочила на ноги, а я все еще смеюсь:

«Доводит вас этот старшина?»

«Не меня. Он ведь ниже меня на полторы головы. Хочет меня наказать, должен глядеть на меня снизу вверх, а я гляжу на него свысока. От этого статуса он отказывается».

«Ты что, много нарушаешь?»

«Немало. Я ведь делаю все, что мне захочется».

«Делаешь, что тебе захочется?»

«Удивляешься? Да. Даже в армии я делаю то, что мне захочется».

И вдруг становится мне хорошо на душе. Давно не было у меня такого чувства. Она достойна перед отъездом в пустыню хорошего обеда. Она возражает: ей не нравится есть в столовых. Любит пикники на природе. Едем нам рынок в Эль-Ариш. Набираем еду и питье, крутимся между прилавками, она впереди, я – за ней. Она покупает, я – плачу. Ну, мы прямо муж и жена. Но все еще не знаем друг друга по имени.

Честно говоря, мне не на что жаловаться. Девушка она веселая, полна жизни. Пересекаем пески. Время после полудня. Жара усиливается. Мы почти совсем обезвожены, а она насвистывает мелодии. Свист чистый и точный, ни одного фальшивого звука. Наконец-то я могу ее похвалить:

«Ты насвистываешь, как Иорам Гаон поет».

«Я схожу с ума от его пения».

Возникает у меня вдруг желание соревноваться с Гаоном, Свистим вдвоем. Я фальшивлю. Я – свистун невеликий. Она смеется надо мной, а я смеюсь с ней. Все время с ней меня разбирает смех. Сидит она рядом со мной, сбрасывает ботинки, забирается ногами на сиденье, колени ее обнажены. Так и хочется мне положить руку на ее колени, что я и делаю. Она не отталкивает моей руки. Открывает бутылку колы, прикладывает к моему рту, обнимая рукой меня за плечи. Поливает платок водой из фляги и отирает мое пылающее лицо. Полагается ей поцелуй за все это. Но я не могу ее поцеловать, не могу!

Останавливаемся в тени старого кривого дерева. Недалеко от нас, на горизонте – шатры бедуинов. Вокруг них зеленая трава и кусты. Оазис. Нас же мучает голод и жажда. Отделяют нас от бедуинских шатров несколько пальм. Верблюд с осанкой короля движется между пальмами, иногда вскидывает голову, издает неясный рев, жует губами. От шатров доносится еще и долгий крик осла сливающийся с человеческим говором. Но пальмы и верблюд – граница между нами и бедуинами. Мы – в своем замкнутом мире. Открываем боевой паек – банку с консервами, едим вдвоем. Нет у нас ни вилки, ни ложки. Едим руками. Погружаем пальцы в мясо, вылавливаем дольки грейпфрутов. Жара невыносима. Я расстегиваю рубаху, она делает то же самое, покачивает краями рубахи:

«Приятно, когда пробирает ветерок».

Странная девица. Все у нее просто. Ведет себя раскованно и, главное, уверенно. Темный ее загар и белый лиф словно бы подмигивают друг другу. Ну, а я – третий подмигивающий. Мы тут всего – троица – я, она и лиф. Она занята едой, ест за двух парней. Наплевать ей на свою полноту. Мне вдруг не наплевать. Говорю:

«Тебе не стоит так много есть».

«Но я голодна».

«Совсем растолстеешь».

«Да я и так не девушка, а гора мяса».

Сказала так спокойно, что и мне стало все равно. Тем более что пара желтых куропаток, по цвету песка, присела неподалеку. И я кричу, словно это не птицы, а террористы:

«Куропатки! Куропатки!

Она тоже обращает внимание на кусты. Куропатки улетели, но сидит на кустике маленькая коричневая шумная птичка. Прилетает вторая, они подпрыгивают, помахивают хвостиками, клювы их не замолкают в своей птичьей болтовне. Смешная картина. Бесплатное представление в пустыне. И она просто задыхается от смеха. Таков характер толстух – любят смеяться. Я прерываю ее смех:

«Знаешь, как их зовут?»

«Кого?»

«Ну, этих птичек, естественно?»

На лице ее разочарование. Несомненно, думала, что спрошу, как ее зовут. Но я не называю своего имени и не хочу знать ее имени. Получаю удовольствие от неизвестности. Она перестает смеяться и говорит мне сердито:

«А? Птичек. Да не интересно мне знать, как их зовут. Смешные они, и этого достаточно».

«А что тебе интересно знать? Так я тебе скажу. Зовут их – вертихвостки. Удивительно, что они танцуют в полдень. Может быть, тень от верблюда, падающая на кусты, вводит их в заблуждение, и они думают, что уже вечер. Они всегда танцуют под вечер».

«Объяснение точное. Исчерпывающий отчет о вертихвостках».

Смеется надо мной девица. Я ее явно разочаровываю. Не желает она беседовать со мной о вертихвостках. Вскакивает на ноги, словно хочет от меня убежать. Несется к кустам, рубаха ее развевается. Не знаю почему, но я тоже вскакиваю и бегу за ней. Ловлю ее у кустов. Ее полные плечи в моих руках, плечи горячие, как и глаза ее и смех. Она делает вид, что даже не ощущает моих рук. Заглядывает в кусты:

«Смотри, тут гнездо этих птичек».

«Расхристанное гнездо. Такие они, эти смешные птички».

«Скажи, почему ты должен всему давать оценку. Вместо того, чтобы смотреть и получать удовольствие, ты смотришь и объясняешь. Смешно».

Притянул ее к себе. Она борется со мной. Ого, у нее еще те мускулы! Она побеждает меня, я уже и не рад, но понимаю, что это ей нравится. Не может быть, чтобы такая вот… Слова ее посильней ее рук:

«Скажи, почему ты такой?»

«Какой?»

«Такой серьезный. Не улыбаешься, когда… Ну, говоришь и делаешь все так серьезно».

«Может, я такой серьезный, потому что нет у меня кого-либо, чтобы смешил меня».

«Слишком жалеешь себя, потому и нет кого-либо, кто бы тебя смешил. Ты что, сам себя веселить не умеешь?»

«А ты умеешь?»

«Еще как».

Идет в сторону джипа, тянет босые ноги по раскаленному песку, медленно-медленно. Я иду за ней, и ко мне возвращается отвратительное настроение последних недель. Как она меня ужалила. Надо улыбаться, если заигрываешь. Даже если это только любовные игры. Догнал ее у джипа. Улыбается мне. Рубаха ее все еще распахнута, ноги босы. Говорю ей приказным голосом:

«Едем!»

Кладет голову мне на плечо, дремлет. Ветер пустыни обжигает нас. Песок осаждает со всех сторон, белые ослепительные пространство жгут глаза. Ястреб парит над нами. Пески движутся вместе с колесами джипа, выявляя время от времени разбитые скелеты машин. И мгновенно в память возвращается война. Белые пространства и голубые небеса вдруг становятся тесными, сужаясь гибелью на человека, на танк, и вот уже человек пылает факелом, тянется густой хвост дыма от рухнувшего в песок самолета. Песок почернел и обуглился вокруг его остова, и даже когда языки пламени погасли, еще долго тянется в небо хвост дыма, петляет и не может достичь неба сквозь сплошной ковер огня, охватившего воздух. К вечеру солнце садится. Солнце пустыни огромно и огненно. Приближаясь к земле, окрашивает огнем все небо, словно бы кровь течет не только по земле, но и с небес. Я всеми силами ждал темноты ночи, чтобы мгла накрыла все эти ужасы. Но в пустыне темнеет медленно, и никогда не бывает полнейшая тьма. Сошла с неба ночь, а пустыня пылала. Небо было полно больших светлых звезд, и они мигали нам, словно Господь и его ангелы мигали и посмеивались над нами. Видения не отступают от меня, а она спит, и дыхание ее покойно. Мне хорошо с этим покоем, я себя просто ловлю на том, что стараюсь не симпатизировать ей, но, по сути, очень даже симпатизирую это некрасивой, такой смешливой и полной жизни девице. Кто она? Зачем мне знать, кто она? Девица. Незнакомка. Мы уже близки к базе. Я легонько толкаю ее. Просыпается тихо, как будто и не спала.