«...Ваш дядя и друг Соломон»

Так и не сумел я посидеть среди людей из-за Томера, сына Шмерла. Связь между бородой и миром примерно такая же, какая была между верблюдом, которого араб считал мерой покупаемого корма, и мировоззрением Шлойме Гринблата. Очевидно, в каждом поколении есть свой рыжий, и никуда от них не деться. Только рыжий моего поколения был коротко острижен, а нынешний безобразно длинноволос и длиннобород. Я же, в любом случае, тогда не терпел этой «рыжести» и сейчас не переношу.

И снова я сижу в пустой квартире, уставившись в блестящую белую дверцу холодильника. Сижу и оттачиваю очередную крамольную мысль: «Когда, наконец, этот ящик освободит меня от человеческой толкучки, называемой кибуцной столовой?» Удивляясь самому себе, поворачиваю взгляд во двор. Приличны ли такие мысли тебе, Соломон, одному из основателей кибуца?!

Во дворе вижу троицу в белых халатах: врача, медсестру и сиделку, идущих посещать больных. Нас они посещали часто, по сути, каждое утро. Амалия не вставала с постели, худея и съеживаясь, как усыхающее растение, которого лишили воды и воздуха. Она ведь ни одной беседы не имела с врачом о своей болезни. Только о болезнях других. Всегда у нее была уйма вопросов к врачу о любой болезни и способах ее излечения, о всяческих лекарствах и их лечебном воздействии, только об уколах, которые ей делала медсестра, не спрашивала. В то время, когда та готовила укол, врач, сидящий на краешке кровати, беседовал с Амалией о болезнях и лекарствах. Амалия начинает разговор, а врач слушает ее и молчит. Да и не мог он соревноваться с Амалией в болтовне, которая, конечно же, слабела с каждым днем. Врач – новый репатриант из Румынии, не очень-то владеет ивритом. Каждому ее совету он кивает головой. Но одну фразу он выучил и ею прерывает время от времени непрекращающийся поток советов Амалии:

«Чтобы было на здоровье!»

Медсестра втыкает иглу в руку Амалии, а она продолжает говорить, делая вид, что вовсе не чувствует укола. После укола врач вставал и уходил, унося с собой советы и указания Амалии. Почему указания? Быть может потому, что для врача, нового репатрианта, печать на документе в коммунистической Румынии имела особое значение, и он ни за что не желал ставить печать и подписывать какую-либо бумагу. Даже когда солдат, приехавший на побывку, заболевал, и его просто трясло от высокой температуры, врач не хотел подписывать ему справку. И больной вынужден был ехать в тяжелейшем состоянии в Афулу, в комендатуру, чтобы там получить документ. Беда была с этими подписями. Не проходило и дня, как у нас не открывалась дверь, и не входила чья-то мать или отец. Отчаяние было на их лицах. После полагающихся слов о здоровье Амалии, они сразу же переходили к просьбе. Всем известны отличные отношения Амалии с врачом. Только она может добиться у него подписи. И добрая моя Амалия это делала. Ей врач не отказывал.

Можно сказать, что до последнего своего дня Амалия заботилась о здоровье других. Для Амалии визит сиделки Захавы был тем же самым, что для Болека посещение столовой. Врач и медсестра уходили, а сиделка оставалась, занималась уборкой. Ни мне, ни Адас жена моя это дело не доверяла. Сиделка была для нее окошком в мир кибуца. От нее Амалия черпала информацию обо всех делах – кто с кем встречается, кто собирается жениться или выйти замуж, кто понес ребенка и кто уже родил, у кого выкидыш и у кого какая болезнь. Только разводы ее не интересовали.

В дни болезни Амалии Адас все свое свободное время просиживала у постели больной, держа ее за руку и пересказывая ей прочитанные книги и увиденные фильмы. К нашему удивлению, Амалия отлично разбиралась в новой литературе. О Мойшеле они не разговаривали. Мойшеле домой не приходил и ничего не знал о болезни тети. Амалия взяла с меня клятву – ничего не рассказывать Мойшеле о ее болезни. Да, война в эти дни закончилась, но нечего беспокоить парня, занимающегося воинским делом, какой-то там незначительной болезнью тети. Она не хотела, чтобы парень, которого она любила больше всех на свете, увидел ее, не встающей с постели, слабой и беспомощной. Сиделку она иногда осторожно спрашивала о положении в семье Эрез, но, главным образом, о здоровье Леи. Амалия была уверена, что все болячки Леи от нервов. И сиделка Захава добавляла к этому свое мнение:

«Ну, как она может не быть нервной, если Рами вообще домой не приходит. Сидит в своем воинском поселении и даже не помышляет приехать домой и поинтересоваться здоровьем родителей».

«Ни разу не приехал, Захава?»

«То, что ты слышишь, Амалия. Уехал отсюда и ни разу не возвращался».

Именно это Амалия и хотела слышать. Некое подобие улыбки проскальзывало по ее больному лицу, все более желтеющему с каждым днем. Тут у нее появлялись силы перейти к другой важной теме – швейной мастерской. Швейную машинку Амалии передали Кейле, почему-то именно Кейле, с которой Амалия все годы соревновалась за звание «лучшей портнихи кибуца», и, конечно же, титул этот принадлежал многие годы Амалии. «Королевой швеек» была, и все товарки хотели только у нее шить платья, но не все к ней попадали. От кого же она узнала, что ее швейная машинка перешла к Кейле? Сама Кейла ей это и сказала. Приходила проведать и спросить о разных новшествах в машинке Амалии, ибо у нее она была новейшей швейной машинкой. И голос Амалии доносится с постели:

«Что она себе думает, скажи, Захава – села за мою машинку и будет шить так же, как я? Никогда так не шила и не будет шить».

«Конечно же, никогда, Амалия. Никто из портних в кибуце не доходит до твоего уровня».

«Но почему посадили ее за мою машинку, а меня даже не спросили?»

«Ты что, не знаешь, как это в кибуце, Амалия?»

«Я что, не заслужила, чтобы спросили меня, Захава? И вообще, это ведь всего лишь на время ей передали мою машинку?»

«Конечно же, ты заслужила, что там говорить».

«Ты согласна, что так не делается?»

«Так не делается».

«Я, значит, права?»

«Еще как права».

До чего важны были ей эти слова Захавы. Лицо ее успокаивалось. Укол начинал действовать, и глаза ее смыкались. Добрая моя Амалия все дни своей жизни жаждала быть правой. На смертном ложе достигла, наконец, того, что все соглашались с ее правотой. Со всеми у нее установились отличные отношения, и врача из Румынии обожала до случая с будильником. В этот день все было не как во все дни уже с утра. Я пою Амалию чаем, и она пьет его с ложечки маленькими глотками и молчит. Всегда у нас утренний чай был временем беседы с тех пор, как я ей сообщил, что ухожу с работы в сельскохозяйственном центре. Естественно, я не сказал ей, что причиной ухода была ее болезнь. Придумал причину, что должен писать исследование о работе курятников, которое меня попросили сделать. Она тут же спросила:

«Соломон, почему именно тебя выбрали?»

«А почему не меня?»

«Потому что ты о курах ничего не знаешь. Ты ведь все годы был общественным деятелем, и ни дня не работал в курятнике».

«Оказывается, я все-таки знаю».

«Не будем об этом спорить, Соломон».

Амалия хотела быть правой и в деле с курами. И каждое утро, выпивая чай, экзаменовала меня:

«Ну, Соломон, что с твоей диссертацией о курах? Какую часть ты написал вчера?»

И каждое утро я должен был сочинять новую главу о курах, и Амалия проверяла меня, как преподаватель ученика. Хотела знать каждую деталь моего исследования. Беседа продолжалась до того момента, как вошла троица в белом и освободила меня от кур, яиц и строения курятников.

В то утро Амалия даже не начала эту обычную беседу, и я себя неловко чувствовал. Уселся врач на краешек ее постели, и пришла очередь беседы о болезнях и медицинских советах, но Амалия молчит. Вдруг она даже с какой-то резкостью обращается к врачу: «Доктор, что со мной будет? Сколько мне еще лежать в постели, которая мне смертельно надоела? Сколько времени нужно человеку, чтобы подняться после такой легкой операции, какая была у меня? Когда я уже смогу вернуться на работу?»

Захава усиленно занялась тряпкой для вытирания пыли, я же глядел на медсестру Бронку, столь же усиленно копошащуюся над сывороткой для укола. Доктор же просто испугался этой атаки неожиданных вопросов, протянул руку к своему портфелю, лежащему на маленьком столике у кровати, пробормотал что-то о новом лекарстве и хотел вынуть его из портфеля, толкнул его, и портфель скинул будильник Амалии, который все дни ее болезни продолжал тикать у ее уха. Этот гигант среди будильников, эта жестяная банка времени свалилась на пол с большим грохотом и замолкла. Господи, недобрый мой Бог! Все долгие годы нашей общей жизни я видел Амалию плачущей только два раза. Первый раз, когда ее поразили сплетни насчет того, что она «захомутала Соломона», и второй – с падением будильника. Тридцать лет он тикал без единой починки. Смущенный врач, видя этот поток слез, говорил ей без остановки: «Нельзя, нельзя, нельзя!»