Орлы и ангелы

Мне страшно, тихо повторяет она.

Отлично, говорю, наконец-то ты становишься нормальным человеком.

Ее кивок столь замедлен, что его трудно отследить невооруженным глазом.

Дверь «домика» звенит на все лады, как весенний лес, оглашаемый птичьим пением. Три недели никто не проворачивал ее в петлях, не открывал и не закрывал, а сейчас я для забавы проделываю эту процедуру несколько раз подряд. Вижу зеленую траву, слышу ручейки, становящиеся серебряными под золотыми лучами солнца, и неумолчных птиц. Затем закрываю дверь снаружи, запираю на засов, окно тоже.

Открываю багажник «асконы», достаю картонку с деньгами. Господи, как давно я не вспоминал о своей лейпцигской квартире. Выбираю доллары — они занимают меньше всего места, набиваю ими карманы брюк — полные карманы, но все же так, чтобы не превратиться в ходячую карикатуру.

27

ПРЕВЫШЕНИЕ ПРЕДЕЛОВ НЕОБХОДИМОЙ САМООБОРОНЫ

Жак Ширак останавливается на каждом углу, поэтому на площади перед парламентом я оказываюсь только в полпервого. Площадь похожа на ярмарочную, только когда ярмарка уже позади, — повсюду валяются грязные и скомканные листовки; с земли, с ветровых стекол, с цветочных клумб, изо всех углов и щелей глазеет фотография Йорга Хайдера с гитлеровскими усиками, черно-белая и цветная. Какой-то миг мне хочется швырнуть наземь мой паспорт фотографией вверх, но злости мне явно не хватает.

Много, слишком много полиции. Делаю крюк через Фольксгартен, обхожу стороной Дворец правосудия и выхожу на площадь Шмерлинга с противоположной стороны. Руфус как-то сказал, что австрийская политика имеет не большее значение, чем возня ребятишек на пляже, швыряющих друг дружке в глаза горсти песка. Сейчас я начинаю понимать, что он имел в виду. Даже если Хайдер собственной персоной войдет в состав правительства, максимум того, на что он окажется способен, будет выглядеть раздачей рождественских подарков бедноте по сравнению с тем, что постоянно и непрерывно разворачивается за кулисами мировой политики.

Встаю в тени Дворца правосудия таким образом, чтобы, поглядывая на Бартенштейнгассе, видеть вход в контору. Каждый день между двенадцатью и часом младшие партнеры покидают здание, поодиночке и группами, мужчины распускают галстуки, женщины, набросив легкие куртки, распускают по плечам длинные белокурые волосы. Все угощают друг дружку сигаретами. Так заведено, и ничего здесь измениться не может. Тот, кто не использует эти полтора часа для себя, слывет не юристом, а крепостным. Юстиция — это не только профессия, но и стиль жизни.

От Фольксгартена четверть часа пешком до Зингерштрассе; как правило, мы отправлялись туда вшестером или всемером в рубахах с расстегнутым воротом, перекинув галстук через правое плечо. Мы протискивались к Ван Вейнстену на площади Францисканцев — в самую изысканную закусочную на всем земном шаре. Неизменно то одному, то двоим удавалось занять место на обтянутой красной кожей скамье, и тогда можно было побаловать себя карпаччо или как минимум капрезе. Но мне такая удача выпадала не часто. А все остальные в тесноте и давке, в которых отчаянно жестикулирующий сосед запросто мог вышибить у тебя из рук трамеццини, не столько утоляли голод, сколько курили. Если же нам хотелось покоя и полноценного обеда, мы шли в другую сторону — в «Скалу» на Нойбаугассе, усаживались в кресла работы Рене Хербста и говорили о том, как хорошо уклониться от визита к Ван Вейнстену, как хорошо не толкаться среди рекламщиков и прочих идиотов того же сорта. Хозяин «Скалы» знал каждого из нас по имени и подавал по желанию как изыски итальянской кухни, так и туземный шницель.

Ожидая, поглядываю на свое отражение в окошке автомобиля. Утром я гладко зачесал назад волосы и вытряс брюки. Футболка у меня черная, а значит, в некотором роде чистая; лицо такое, что от него отскакивают чужие взгляды. Единственное цветное пятно во всем моем облике — пачка «Мальборо», красный уголок которой выглядывает из брючного кармана, словно я запихнул туда свое сердце. Чего мне определенно недостает, так это темных очков, но тут уж вина Жака Ширака — из-за его вечных остановок у меня не было времени купить себе новую пару на какой-нибудь из центральных улиц.

Первым, кого я вижу, оказывается Кай: я сразу же узнаю его, к тому же он в одиночестве. Машиной, тонированное стекло которой послужило мне зеркалом, является черный «БМВ», я облокачиваюсь на капот, прежде чем окликнуть Кая. Он оборачивается, сперва недоумевающе, потом рассерженно, покачивая в руке портфелем. Я окликаю его еще раз. Он видит меня и узнает, хотя и не сразу; я и пальцем не шевелю, предоставляя ему перейти дорогу ко мне навстречу. Засовываю обе руки в карманы и смыкаю кисти в кулаки на пухлых скатках денег.

Макс!!!

Интонация, когда он произносит мое имя, точь-в-точь, как у Руфуса. Мы стоим друг против друга, и я гляжу на его солнцезащитные очки, в которых отражается вся улица. Туристический автобус проезжает по его лицу вглубь головы, становится крошечным и пропадает из виду, кто-то прогуливается на заднем плане, синее небо и черепичные крыши взаимодействуют, образуя множество арок и углов, а на переднем плане нахожусь я, точно так же подавшись вперед, как и все остальное, и вдобавок со слишком длинным носом.

Кай поднимает правую руку, чуть отведя кисть, мы легонько состукиваемся запястьями, оба разом топыря пальцы. Он смеется, зубы у него по-прежнему безупречные.

Что ты здесь делаешь, интересуется он.

Не нужный мне вопрос, на него у меня не заготовлено ответа.

Решил заглянуть, говорю.

Слышал, говорит Кай, что ты соскочил с поезда. Макс, дружище, нам всем стоило бы последовать твоему примеру, пока не поздно, а?

Я пожимаю плечами.

Ох, старина, говорит он, мы все только о том и думаем, чтобы соскочить. А старики свежи, как утренняя роса, особенно главный, он вообще нас всех переживет. Из сорока пяти сотрудников в ближайшие пятнадцать лет примут в младшие партнеры в лучшем случае одного человека.

Я чувствую облегчение, он несет такой вздор, что, судя по всему, его и впрямь достало.

Послушай-ка, говорю, давай заглянем в «Скалу».

Не-а, врастяжку говорит он, пожалуй, не сегодня.

Что, спрашиваю, нет времени пообедать или как?

Я его подловил. Теперь он прячет руки в карманы, а я, наоборот, вынимаю.

Хорошо выглядишь, говорит. Борода тебе идет, похож на рекламу сигарет «Галуаз». Помнишь эту — Liberté Toujours. [28]

Он смеется.

А чем вообще занимаешься, спрашивает.

Ничем, отвечаю.

Смеется еще громче, меня это нервирует, хочу избавиться от охватившего меня раздражения.

Ничем, повторяет. Это здорово. Раз ничем, значит играешь на бирже. Хорошая работенка для людей такого склада, у нас это в крови. Ну, и где ты сейчас — во Франкфурте, в Париже, в Лондоне?

Сейчас в Вене, правдиво отвечаю я.

Ну да, понятно, говорит он. Восточноевропейская специализация, это я понял, когда ты еще только попросил о переводе в Лейпциг. Говно, а не город, конечно, но мы с тобой знаем, в какую сторону ветер дует, — Вена, Лейпциг, потом Варшава, не так уж ты глуп, Макс, но ты ведь и там занимался восточным направлением.

Слово «там» он подкрепляет тычком большого пальца через плечо — в ту сторону, где на верхних этажах конторы расположены соответствующие офисы.

Здешние познания при игре на бирже просто клад, верно? Проще говоря, нужно только знать, где и когда в следующий раз рванет. И вся наука, верно?

Он все еще смеется, просто удивительно, как он ухитряется при этом еще и разговаривать. Вернее, произносить монолог, вклиниться в который мне все еще не удается.

Кстати, я уже слышал, что ты в городе, говорит он. Руфус сегодня в коридоре орал, как старая потаскуха. Злится, что ты теперь рубишь нормальную капусту и не у него на подхвате. Но ты прав, старина, ты просто-напросто прав.