Таверна трех обезьян

— Ты победил. На что теперь хочешь сыграть? Надеюсь, ты не удивишь меня столь пошлым предложением поставить на кон, ляжем мы в постель или нет… Не говоря уж о том, что результат, возможно, разочарует нас обоих, — сказала она нарочито вызывающе. Прекрасная ведьма вновь прочла мои мысли.

— Ты намекаешь на то, что я могу и проиграть?

— Этого я не говорила… но все возможно.

Я решительно обхватил ее голову и привлек к себе, приблизив губы женщины к своим. Она едва ответила на поцелуй, это верно, лишь на миг пропустив мой язык в глубину рта, затем она отстранилась.

— Прости, если я неправильно тебя понял. Я не собираюсь навязываться, — я выглядел до смешного церемонно.

— Нет, не в том дело, — она снова улыбнулась и погладила меня по щеке, обезоруживая. — Но не спеши так… Прежде я хочу сыграть еще раз. Нет ли здесь чего-нибудь, что тебе приглянулось? — она обвела широким жестом предметы, что нас окружали. — Возможно, я поставила бы какую-нибудь вещицу, если тебе она понравится?

— Не считая тебя?

— Не считая меня… На это нет необходимости играть, дурачок. Подтверждение того, что ночь завершится в ее объятиях, ввергло меня в эйфорию. Я окинул взглядом загроможденную комнату. Глаза мои задержались на механической безделушке, на трех обезьянках.

— Ты рискнула бы сыграть на музыкальную шкатулку? На трех обезьян? Кажется, ты ими очень дорожишь?

— Верно. Они у меня уже давно… Но для того, чтобы я согласилась, тебе следует тоже поставить что-нибудь ценное.

— Что угодно… Деньги? Пять тысяч песет устроят?

— Твою душу.

— Мою душу? — я расхохотался. — Каким образом? Как Фауст? Ты — дьявол?

— Конечно. А ты до сих пор не понял?

— И что ты собираешься делать с моей душой? — я шутил, но мне снова стало немного не по себе.

— Не знаю… Сначала я извлеку ее из твоего тела… а потом, возможно, найду ей применение…

Женщина обняла меня и долго целовала, умело и страстно. Однако, она остановила мою руку, уже скользнувшую ей под юбку.

— Итак, ты играешь?

— Разумеется. И рассчитываю сорвать банк. Мне очень нравятся три обезьяны, моя душа дорого тебе обойдется, голыми руками меня не возьмешь. Мне хочется иметь шкатулку, чтобы она отныне всегда напоминала об этой ночи… и о тебе.

— Тогда начнем. Я тоже постараюсь изо всех сил. Я хочу выиграть и сохранить трех обезьян.

Происходящее доставляло мне изысканное наслаждение и воспринималось как грандиозный пролог того, что я предвкушал и надеялся пережить физически с этой восхитительной женщиной в постели. Она блефовала, я блефовал, и мы подняли ставки невообразимо высоко, имея на руках простые пары. Мы показывали чудеса проницательности, стремясь проникнуть в мысли друг друга, выискивая уязвимые места противника, использовали тактику неожиданную или обманную.

Наши шансы сравнялись на втором круге. Последний я только что проиграл и метнул кости для финального торга. В открытую легли черная семерка и красная восьмерка.

— Тройка черных от красной.

Она поверила. Тройка была. Она оставила три черных на столе и выбросила две кости втемную.

— Тройка черных от туза.

Удивляло, что она лишь незначительно повысила ставку. Ведь она прекрасно понимала, что я прикупаю до покера, поскольку шансы выстроить эту комбинацию были весьма приличными. Туза не оказалось. Я во второй раз перебросил в закрытую те же самые две кости.

— Покер черных плюс дама.

Я медленно подвинул к ней стаканчик: под ним находились еще одна черная и дама — мне удалось получить нужный набор. Она колебалась мгновение, посмотрела мне прямо в глаза и согласилась. Теперь, чтобы обосновать повышение, ей требовались король, туз или черная. Пятьдесят на пятьдесят, не так уж плохо. Оставив на виду покер черных, она перебросила единственную оставшуюся кость втемную и придвинула ко мне стаканчик, не заглянув под него.

— Поднимаю.

Если я посмотрю сдачу, мне придется метать снова. Я верил в удачу, по моим расчетам шансы в пятьдесят процентов вполне позволяли идти на повышение. Интуиция подсказывала мне, что под чашечкой непременно скрывается туз или черная; поскольку я их пока не видел, то имел право вслепую поднять ставку без повторного хода: никто из нас не ведал, что под стаканчиком. Это было рискованно, но я поддался искушению:

— Еще поднимаю.

— То есть, в игре туз или черная?

— Справедливо. Не доверяешь своей сдаче?

— Не настолько… Не верю.

Она вертикально подняла стаканчик: всего-навсего красная восьмерка: я проиграл.

— Ладно, сдаюсь. Я остался без трех обезьян и без души. Поступай с ней, как тебе заблагорассудится, но довольно играть, согласна?

Перед тем, как заключить ее в объятия, я еще раз взглянул на красную восьмерку и перевел взгляд на лицо женщины… Прежде, чем наши губы сомкнулись, меня вновь посетило неприятное чувство тревоги и отвращения, как раньше, когда я слушал музыку трех обезьян… Эта красная фишка и лицо доньи Марии с выражением странным, бесчеловечным, застывшим, словно стеклянный глаз пианиста, стали последним, что я видел и что помню о той ночи.

Я рассказал эту историю и говорю, а точнее, думаю — ибо из всего, что дано человеку, у меня осталась только способность мыслить — в полном мраке, оторванный от всего мира. Я ничего не вижу, не слышу и не ощущаю. Тем не менее, каким-то неведомым способом, отличным от обычных механизмов, которые служат человечеству для познания мира, мне стало известно, что я обитаю в одной из трех обезьян, и что я — не знаю, как лучше выразиться, — дух, заключенный в ней.

Но такого не может быть. Несомненно, это всего лишь моя фантазия, порождение рассудка, еще живого, однако пребывающего в состоянии клинической комы. Вероятнее всего, в конце злополучной игры с доньей Марией со мной случился инсульт или что-то вроде. Вполне логичное объяснение, и, признаюсь, оно меня несколько утешает, ибо если это так, то в любой момент — надеюсь, он наступит в скорейшем времени — я умру, и мой мозг перестанет функционировать.

Или я. наконец, очнусь, и кошмар прекратится.

Но довольно часто я совершенно отчетливо «чувствую», что заключен в оболочку обезьянки, что я обезьяна — неужели другие несчастные тоже томятся в фигурках двух музыкантов? — и это бестелесное существование разума вне времени и пространства продлится вечно, пока не будет уничтожена шкатулка, а может, и после того. Я несчетное количество раз представлял, как ее пожирают языки пламени!

Думаю, я обезьянка-чародей, фокусник, который показывает трюк с наперстками и костями. Почему именно фокусник? Хотя у меня нет никакой связи с внешним миром, непостижимым образом я знаю, когда открываются и закрываются дверцы из красного дерева, и шкатулку заводят, понимаю, что двигаю обезьяньими лапками с зажатыми наперстками, поднимая и опуская их по очереди на игральные кости с выбитыми на них одним и двумя очками… Я не слышу мелодии из шкатулки, но знаю, что она звучит. Это только увеличивает мои страдания; поскольку вместо безвкусного мотивчика в нестерпимом треньканье механизма мне чудится музыкальная тема из «Гитариста Джонни», и меня охватывает непреодолимое отвращение, сродни тому, что я испытывал физически, когда слушал подлинную мелодию шкатулки или целовал донью Марию в последний раз.

Возможно, обольстительная донья Мария и впрямь приходилась матерью Мариане, завладела моей душой и поместила ее здесь, отомстив таким образом за смерть дочери. Возможно даже предположить, дав волю воображению, что она поняла, кто я такой, стоило мне переступить порог «Таверны 3-х обезьян»: не случайно, а по велению неумолимой судьбы я приехал в Бильбао, и тем вечером очутился в нужном месте, а затем попался на крючок к ее помощнику, пианисту, чтобы орудием мести стали покер и гипнотическое обаяние женщины.

Возможно, она — сам Сатана, а я нахожусь в уготованной мне преисподней. Но это нелепый вздор. Я атеист и совершенно не верю ни в бессмертие души, ни в прочие религиозные глупости.