Комедианты

– Я не играю в покер, – осадил он меня, и его карие глазки весело заблестели: «Вот я тебя и поймал!» – Я не умею блефовать: в своей компании мне трудно хитрить. Единственное, во что я люблю играть, – это рамс. – Он произнес название игры, словно это была детская забава – свидетельство его невинности. – Вы играете в рамс?

– Раз или два играл.

– Я не настаиваю. Но нам бы это скоротало часы до обеда.

– Почему же не сыграть?

– Стюард, дайте карты. – Он бегло улыбнулся мне, словно хотел сказать: «Видите, я не ношу с собой крапленую колоду».

В общем, это и правда была по-своему невинная игра. Жульничать тут было не просто. Он спросил:

– Почем играем? Десять центов сотня?

У Джонса, как он мне потом рассказывал, в игре была своя система. Сперва надо заметить, как неопытный противник держит карты, которые собирается сбросить, и сообразить, можно ли выиграть кон. По тому, как противник раскладывает карты и сколько времени обдумывает ход, Джонс угадывал, хорошие у него карты, плохие или средние, и, если, по его соображениям, карты были хорошие, он предлагал пересдать, будучи заранее уверен в отказе. Это давало противнику ощущение превосходства и безопасности, отчего он начинал зарываться или затягивал игру в надежде сорвать банк. Даже то, как его противник брал карту и сбрасывал, говорило ему очень многое.

– Психология сильнее арифметики, – как-то сказал мне Джонс, и он действительно почти всегда меня обыгрывал. Мне надо было иметь на руках готовую комбинацию, чтобы выиграть кон.

Прозвонил гонг к обеду, Джонс выиграл у меня долларов шесть. Он, собственно, и не стремился к большему, чтобы партнер не отказался играть с ним снова. Шестьдесят долларов в неделю – доход скромный, но зато, по его словам, надежный, и он окупал курево и выпивку, Конечно, иногда он срывал куш и побольше – бывало, его противник презирал детскую игру по маленькой и требовал ставки в 50 центов за очко. Как-то раз в Порт-о-Пренсе я стал свидетелем такой игры. Если бы Джонс проиграл, сомневаюсь, мог ли бы он заплатить свой долг, однако и в двадцатом веке удача иногда улыбается смелым. Его противник два кона подряд объявлял capot [7], и Джонс встал из-за стола, разбогатев на две тысячи долларов. Но даже и тут он проявил умеренность. Он предложил партнеру отыграться и потерял на этом пятьсот долларов с небольшим.

– Нельзя забывать вот что, – как-то поведал он мне. – Женщины, как правило, не будут играть с вами в покер. Их мужья этого не любят – в этой игре есть что-то распутное и опасное. Ну, а в рамс по десять центов за сотню – тут можно обойтись карманными деньгами! И поэтому число возможных партнеров значительно увеличивается.

Даже миссис Смит, которая, я уверен, отнеслась бы неодобрительно к покеру, иногда заходила поглядеть на наши карточные бои.

В тот день за обедом – не помню, как об этом зашла речь, – мы заговорили о войне. Кажется, разговор затеял фармацевт; он сообщил, что был бойцом гражданской обороны, и не мог удержаться, чтобы не рассказать обычных историй о бомбежках, таких же тягучих и нудных, как чужие сны. На лице мистера Смита застыло выражение вежливого внимания, миссис Смит вертела вилку, а фармацевт все говорил и говорил о бомбежке общежития еврейских девушек на Стор-стрит (»Мы так были заняты в ту ночь, что никто даже и не заметил, как его не стало»), пока Джонс безжалостно его не прервал:

– Да, я сам однажды потерял целый взвод.

– Как это произошло? – обрадованно спросил я, подзадоривая Джонса.

– Не знаю. Никто не вернулся, некому было рассказать.

Бедный фармацевт только рот открыл. Он едва дошел до половины рассказа, а уже потерял всех своих слушателей; бедняга напоминал морского льва, обронившего свою добычу. Мистер Фернандес взял еще кусок копченой селедки. Он один не проявлял ни малейшего интереса к рассказу Джонса. Даже мистер Смит заинтересовался и попросил:

– Расскажите поподробнее, мистер Джонс.

Я заметил, что все мы неохотно прибавляли к его имени военное звание.

– Дело было в Бирме, – сказал Джонс. – Нас сбросили в тылу у японцев для диверсии. И взвод, о котором я говорю, потерял связь с моим штабом. Командовал взводом мальчишка, он не умел воевать в джунглях. А в таких условиях всегда sauve qui peut [8]. Как ни странно, у меня, помимо этого, не погибло ни одного солдата, а вот этот взвод исчез целиком, словно ветром сдуло. – Он отломил кусочек хлеба и положил в рот. – Пленные никогда не возвращались.

– Вы воевали у Уингейта? [9] – спросил я.

– Тот же род войск, – ответил он с обычной для него уклончивостью.

– И долго вы пробыли в джунглях? – спросил казначей.

– Да, понимаете, я как-то быстро приноровился, – сказал Джонс. И скромно добавил: – В пустыне я бы, наверно, сплоховал. Обо мне, знаете ли, шла слава, будто я издалека чую воду, как туземец.

– Ну, такой дар мог бы пригодиться и в пустыне, – сказал я, и он кинул на меня через стол мрачный, укоризненный взгляд.

– Как это ужасно, – сказал мистер Смит, отодвигая тарелку с остатками котлеты – котлеты из орехов, специально для него приготовленной, – что столько мужества и знаний тратится на то, чтобы убивать своих ближних.

– Когда мой муж выставлял свою кандидатуру в президенты, он пользовался в нашем штате поддержкой людей, которые отказывались нести военную службу.

– Неужели никто из них не ел мяса? – спросил я, и на этот раз миссис Смит поглядела на меня с укоризной.

– Тут не над чем смеяться, – сказала она.

– Это законный вопрос, детка, – мягко попрекнул ее мистер Смит. – Но если вдуматься, мистер Браун, неудивительно, что вегетарианство и отказ от военной службы часто идут рядом. Вот вчера я вам рассказывал о кислотности и о том, как она влияет на наши страсти. Избавьтесь от кислотности, и, фигурально выражаясь, вашей совести станет просторнее. Ну, а у совести есть потребность расти… В один прекрасный день вы не захотите, чтобы из-за вашей прихоти убивали ни в чем не повинных животных, а потом – может быть, неожиданно для самого себя – вы с ужасом откажетесь убивать себе подобных. А за этим уже возникает расовый вопрос и проблема Кубы… Скажу, что меня поддерживали и многие теософские организации.

– И Лига бескровного спорта, – подсказала миссис Смит. – Конечно, не вся организация. Но многие ее члены голосовали за мистера Смита.

– С таким количеством сторонников… – начал я. – Удивляюсь…

– В наш век прогрессивные люди всегда будут в меньшинстве, – сказала миссис Смит. – Но мы по крайней мере выразили свой протест.

И тут, как и следовало ожидать, началась обычная томительная перепалка. Ее затеял фармацевт; он тоже оказался представителем определенных кругов, хотя и не столь возвышенных. В качестве бывшего бойца противовоздушной обороны он считал себя фронтовиком. К тому же он был обижен: ему не дали досказать о бомбежках.

– Не понимаю этих пацифистов, – заявил он. – Они ведь не против, чтобы их защищали простые смертные, вроде нас…

– А вы нас об этом не спрашиваете, – мягко поправил его мистер Смит.

– Трудно понять, кто принципиально отказывается от военной службы, а кто просто трусит.

– Трус не пойдет за свои убеждения в тюрьму, – сказал мистер Смит.

Неожиданно его поддержал Джонс:

– Многие пацифисты мужественно несли службу в Красном Кресте. И спасли не одного из нас от верной гибели.

– Там, куда вы едете, маловато пацифистов, – сказал судовой казначей.

Но фармацевт настаивал пронзительным от обиды голосом:

– А если кто-нибудь нападет на вашу жену, что вы тогда будете делать?

Кандидат в президенты поглядел через стол на тучного фармацевта с нездоровым, бледным лицом и обратился к нему внушительно и серьезно, будто тот прервал его речь на политическом диспуте:

– Я никогда не утверждал, сэр, что с удалением избытка кислотности мы полностью избавляемся от всяких страстей. Если бы напали на миссис Смит, а у меня было бы в руках оружие, не поручусь, что я не пустил бы его в ход. Мы еще не доросли до того, чтобы следовать своим собственным принципам.