Комедианты

– Сейчас в самый раз выпить еще шампанского, – сказал Джонс. – Стюард!

Оркестр, за исключением дирижера, который остался по просьбе Джонса, отправился к себе в камбуз.

– Шампанским угощаю я, – заявил Джонс. – А вы заслужили свой бокал, как никто.

Мистер Бэкстер вдруг сел рядом со мной и задрожал всем телом. Рука его нервно постукивала по столу.

– Не обращайте на меня внимания, – сказал он, – со мной это всегда бывает. Сценическое волнение приходит потом. Как, по-вашему, меня хорошо принимали?

– Очень. А где вы добыли стальной шлем?

– Я всегда вожу его вместе с другими сувенирами в дорожном сундуке. Сам не знаю, почему не могу с ним расстаться. Наверно, и вы тоже… храните какие-то памятки. – Он был прав, и, хотя мои сувениры были куда портативнее стального шлема, они были так же бесполезны: фотографии, старая открытка, давняя квитанция на членский взнос в ночной клуб возле Риджент-стрит, разовый входной билет в казино Монте-Карло. У меня в бумажнике, наверно, нашлось бы с полдюжины таких сувениров. – А джинсы я одолжил у второго помощника, но, к сожалению, у них заграничный покрой.

– Дайте я вам налью. У вас еще дрожат руки.

– Вам в самом деле понравилось стихотворение?

– Очень живо описано.

– Тогда я открою вам то, что никому до сих пор не говорил. Я и есть тот самый боец противовоздушной обороны Икс. Я сам все это написал. После майского блица 1941 года.

– А вы вообще-то писали стихи?

– Никогда, сэр. Хотя нет, еще одно написал, о похоронах ребенка.

– А теперь, господа, – провозгласил казначей, – взгляните на ваши программы, и вы увидите, что нас сейчас ожидает оригинальный номер, обещанный нам мистером Фернандесом.

Номер и правда оказался оригинальным, потому что мистер Фернандес так же неожиданно разрыдался, как мистер Бэкстер стал дрожать. Может, он выпил слишком много шампанского? Или его взволновала декламация мистера Бэкстера? В этом я сомневался, так как он, по-видимому, не владел английским языком, если не считать «да» и «нет». Но сейчас он плакал, выпрямившись на стуле; он плакал с большим достоинством, и я подумал: «Никогда раньше не видел, как цветные плачут». Я видел, как они смеются, сердятся, боятся, но никогда не видел, чтобы их так одолевало горе, как этого человека. Мы молча глядели на него: никто из нас не мог ему помочь – мы не умели с ним общаться. Его тело содрогалось, словно в такт вибрации судовых двигателей, и я подумал, что нам в конце концов куда более подобает так въезжать в темную республику, чем с пением и музыкой. Всем нам найдется там что оплакивать.

И тогда я впервые увидел Смитов с самой лучшей их стороны. Мне было неприятно, как миссис Смит обрезала бедного Бэкстера – впрочем, все стихи о войне, вероятно, оскорбительны, – но она одна из всех нас кинулась на помощь мистеру Фернандесу, села возле него, не говоря ни слова, и взяла его руку в свою, а другой стала гладить его розовую ладонь. Она утешала его, как мать утешает своего ребенка среди чужих. Мистер Смит пошел за ней следом, сел по другую руку от мистера Фернандеса, и они втроем образовали отдельную группу. Миссис Смит тихонько прищелкивала языком, словно это и в самом деле было ее дитя, и мистер Фернандес так же внезапно перестал плакать, как и начал. Он встал, поднес старую, шершавую руку миссис Смит к губам и быстро вышел из салона.

– Господи! – воскликнул Бэкстер. – Как, по-вашему, почему…

– Странно, – сказал казначей. – В высшей степени странно.

– Жаль, испортил нам настроение, – посетовал Джонс.

Он поднял бутылку шампанского, но она была пуста, и ему пришлось поставить ее обратно. Дирижер взял свою вилку для поджаривания гренков и отправился на кухню.

– У бедняги, видно, какое-то горе, – сказала миссис Смит, других объяснений и не требовалось, и она посмотрела на свою руку, словно ожидала увидеть на коже отпечаток полных губ мистера Фернандеса.

– Да, настроение вконец испорчено, – повторил Джонс.

– Если нет возражений, – сказал мистер Смит, – я предложил бы закончить наш вечер пением «Олд Лэнг Сайн». Скоро полночь. Я бы не хотел, чтобы мистер Фернандес там, в одиночестве у себя внизу, подумал, что мы продолжаем… резвиться.

Я бы вряд ли определил этим словом то, чем мы до сих пор занимались, но в принципе я был с ним согласен. Оркестр ушел, и аккомпанировать нам было некому, но мистер Джонс сел за рояль и довольно верно подобрал эту ужасную мелодию. Мы как-то смущенно взялись за руки и запели. Без кока, Джонса и мистера Фернандеса хоровод наш был совсем невелик. Мы едва ли успели познать «дружбу прежних дней», а чаши у нас уже были пусты.

Полночь давно миновала, когда Джонс постучался ко мне в каюту. Я просматривал бумаги, чтобы уничтожить те, которые могли бы вызвать неудовольствие властей, – например, у меня хранилась переписка о продаже моей гостиницы, и там встречались опасные ссылки на политическое положение. Я был погружен в свои мысли и нервно вздрогнул, услышав его стук, словно я был уже там, в Гаити, и за дверью стоял какой-нибудь тонтон-макут.

– Я вас не разбудил? – спросил Джонс.

– Да нет, я еще не ложился.

– Мне обидно за сегодняшний вечер, он прошел не так, как мне хотелось бы. Конечно, возможности были ограниченные. Знаете, в прощальную ночь на море я испытываю всегда какое-то особое чувство – ведь, может, никогда больше не встретимся. Как в ночь под Новый год, когда хочешь получше проститься с непутевым стариком. Вы верите, что бывает счастливая смерть? Мне было не по себе, когда этот черномазый плакал. Словно он что-то увидел. Наперед. Я, конечно, человек неверующий. – Он испытующе на меня поглядел. – По-моему, и вы тоже.

У меня было впечатление, что он пришел ко мне неспроста – не только для того, чтобы выразить свое огорчение по поводу испорченного вечера, а, скорей всего, чтобы о чем-то попросить или задать какой-то вопрос. Если бы он мог мне угрожать, я бы даже заподозрил, что он пришел с этой целью. Он выставлял напоказ свою неблагонадежность, как чересчур пестрый костюм, и, казалось, кичился ею, словно говоря: берите меня таким, какой я есть… Он продолжал:

– Казначей уверяет, будто у вас и в самом деле есть гостиница…

– А вы в этом сомневались?

– Как сказать? Но вам это как-то не идет. Мы ведь не всегда правильно указываем данные у себя в паспорте, – объяснил он ласковым, рассудительным тоном.

– А что написано в вашем паспорте?

– Директор акционерного общества. И это чистая правда, в каком-то смысле, – признался он.

– Весьма неопределенно.

– Ну, а что написано в вашем?

– Коммерсант.

– Это еще неопределеннее, – с торжеством отпарировал он.

Наши отношения в то недолгое время, пока они длились, были похожи на взаимный еле-еле прикрытый допрос; мы придирались к мелким неточностям, хотя в главном делали вид, будто друг другу верим. Думаю, что те из нас, кто провел большую часть своей жизни в притворстве – все равно, перед женщиной, перед партнером, даже перед самим собой, – могут быстро вывести друг друга на чистую воду. Мы с Джонсом многое узнали друг про друга, пока не расстались, – ведь все же по мелочам говоришь правду, когда можно. Иногда это облегчает жизнь.

– Вы жили в Порт-о-Пренсе, – сказал он. – Значит, вы должны знать тамошнее начальство?

– Начальство приходит и уходит.

– Ну, хотя бы военных?

– Их там больше нет. Папа-Док не доверяет армии. Начальник штаба, как я слышал, прячется в посольстве Венесуэлы. Генерал в безопасности – убежал в Санто-Доминго. Несколько полковников скрываются в доминиканском посольстве, а три полковника и два майора – в тюрьме, если они еще живы. У вас к кому-нибудь из них рекомендательные письма?

– Не совсем, – сказал он, но вид у него был встревоженный.

– Лучше не предъявлять рекомендательных писем, пока не удостоверишься, что адресат еще жив.

– У меня записочка от генерального консула Гаити в Нью-Йорке с рекомендацией…