Человечище! (СИ)

Да и только что… От обиды Семен чуть не заплакал. Но сдержался и стал слушать.

Тишину. Назойливый гул потревоженной стаи подвыпивших скверны людей.

А говорили ни о чем. Говорили просто так. (Разве я уже об этом не писал?) Жужжали

злые пчелы изгаженного, испоганенного улья. Зачем? Оттого, видимо, что сложно было

молчать, когда назойливые мысли просились из дурной башки на волю. Мыслям хотелось

погулять. Отпускали.

Семен снова начал вспоминать детство. Давным-давно забытое, затекшее мутной

маслянистой пленкой светлое пятно где-то на дне его так и не окрепшего сознания. Что-то

вроде дежавю.

А кто-то кричал про колбасу. Про жирную, вареную колбасу. Про то, как ее было много

некогда и как мало стало теперь. И куда только уплыла колбаса?.. Куда? (Вот и я не знаю, куда).

Семен улыбнулся. Он знал, куда уплыла колбаса. В страну игрушек. Он всегда жил в ней

каким-то задним, оберточным сознанием. Подкоркой он жил в стране игрушек и жирной, вареной колбасы. Не тут – там! Далеко-далеко, где было светло.

На глаза навернулась слеза. Толстая дама напротив укоризненно посмотрела на Семена.

Мол, зачем плакать – без твоих слез тошно. Как будто она хоть что-нибудь знала о стране

игрушек и жирной, вареной колбасы. Ничего она не знала! Не могла знать. А Семен знал.

Поэтому и плакал.

Не, ну плакал он, конечно, не один. Старичок в пенсне, носки которого, к слову сказать, не очень хорошо попахивали, тоже заплакал. Странно даже – отчего? Его кто-то обидел.

Да не здесь, не за столом, а там, в большом неуютном мире, где он был потрепанной

конторской крысой. От обид старых и новых старичка понесло. Он плакал и сморкался в

скатерть и салат оливье. Сильно так сморкался, смачно. Чтобы все поняли, как ему плохо.

Чтоб каждая микробинка знала об этом, чтоб каждая амеба впитала в себя его вселенское

горе межпланетного масштаба. И чтоб все заплакали тоже.

Но все не заплакали. Никто не заплакал. Не, ну если не считать Семена. Но он-то плакал

совсем по другому поводу. Просто он знал о стране игрушек, а старичок в пенсне и

вонючих носках не знал. Семену было жаль старичка – все-таки он был не виноват, что

жирная, вареная колбаса так давно покинула незабвенные берега рая и оказалась черт-те

знает где. (В стране игрушек!) На все воля шефа небесной канцелярии.

А вообще-то хорошо, что Семен и старичок в пенсне и вонючих носках заплакали.

Обострившийся до крайней тупости (что не редкость за столом) разговор, наконец,

перетек в более мирную и пресловутую фазу. Даже толстая дама напротив Семена теперь

посмотрела на него вовсе не укоризненно, а даже слишком благосклонно, воодушевлено

так, словно поощряя плач Семена. А Семену вдруг разом расхотелось плакать. Тошно

было что-либо делать в угоду толстой даме напротив.

И Семен плакать перестал. Высморкавшись в платок (которым оказалась скатерть за

неимением оного), Семен уже торжествующе обвел всех присутствовавших на празднике

взглядом. Он даже гордился тем, что знал о стране игрушек. Не стоило плакать – нет, надо

было этим гордиться!

И что? Кто-нибудь после этого постарался хоть чуть-чуть изменить свое поведение? Ни в

коем случае, ни за что! Все было до боли знакомо, все до ужаса приелось – и плач, и

радость – поэтому стоило ли вообще обращать внимание на таких чокнутых, как Семен и

старичок в вонючих носках. Хотя про носки старичку тут же высказали. Тот смутился и до

конца праздника молчал.

Но толстая дама напротив была крепче и несколько выше общественного презрения – ее

интерес к Семену рос пропорционально поглощаемой ею скверне и салату оливье с

креветками (по сути, ела одна она – остальные лишь пили). Она стала подмигивать

Семену то одним розовым, налитым тяжелой кровью глазком, то другим. То двумя сразу.

Семену это напомнило светофор. Он тут же сказал об этом толстой даме напротив. Та

сочла это за комплемент.

Что последовало за этим? Само собой толстая дама напротив стала заигрывать с

Семеном. Заигрывание вылилось в форму легких толчков ногой под столом. Один из них

был очень даже болезненным – Семен чуть не вскрикнул (потом у него на ноге вскочил

здоровый синяк с опухолью, а врачи зафиксировали раздробление костей ступни), но

стерпел, т.к. привлекать внимание к себе второй раз вовсе не входило в его планы.

А толстая дама напротив была назойлива. Как паровой локомотив, прущий по

одноколейке на всем ходу. Она очень хотела удивить Семена. Она решила показать фокус.

Все обернулись и посмотрели пристально на нее. Фокус заключался в исчезновении

салата оливье (который толстая дама напротив тут же и съела у всех на глазах). Когда же

потребовали возвращения салата назад – ибо суть любого фокуса как раз и заключается в

исчезновении с дальнейшим возвращением исчезнувшего предмета – толстая дама

напротив смачно опорожнила содержимое своего желудка прямо на стол. Надо сказать, среди содержимого, застывшего на скатерти в жуткой гримасе, был и салат оливье.

Толстая дама напротив тут же вызвала бурю оваций в свой адрес и победоносно взглянула

на Семена. Семен отвел взгляд. Трудно было смотреть в эти лоснящиеся похотью глазки, неуклюже застывшие на кирпичеподобном лице.

Удивительно, но в этот самый момент в мозгу Семена вспыхнула люминесцентными

лампами гениальная мысль: насколько коэффициент бессознательного может не

соответствовать коэффициенту сознательного? И в чем истинно глубинный смысл такого

расхождения?

И правда – вот толстая дама напротив: насколько сознательно она желает Семена? И

насколько желает вообще кого-нибудь? Что заставляет ее напрягать все свои

немногочисленные извилины для того, чтобы понравиться? Нет, конечно, Семен тактичен, тактичен по максимуму. Он не станет спрашивать. Но вообще… как бы это объяснить…

Нет, не поймут, конечно же. Не поймет, прежде всего, толстая дама напротив. Ну, это и

понятно – вряд ли она хоть сколько-нибудь задумывается о природе своих желаний. Да и

кто вообще задумывается? Разве что старичок в пенсне и вонючих носках.

А вообще Семен ласку любил и искренне верил в любовь. До девятого класса. Потом

перестал. Смешно это: вот вы – любовь, а Семен знает – обратное. Ни черта! Так вот.

А время шло. Гости устали гудеть, чесать своими длинными, словно теплая жвачка,

растянутая школьником по батарее, языками. И потом – скверна кончилась! Обидно.

Бесспорно, обидно! И ужасно нагло со стороны тех, кто придумал так мало скверны, что

ее не хватит даже на треть от числа всех возжелавших употребить ее. Нет, это

несправедливо, определенно несправедливо!

Вслед за этим к Семену вновь вернулась ясность чувств. И он, наконец, почувствовал, что устал сидеть. Поэтому он лег на пол. Пол к этому времени уже был изрядно завален

человеческими телами. Многие смотрели в потолок, другие в пол, третьи в стену. Друг на

друга не смотрели – неприятно было видеть свое отражение, совершенно по-дурацки

застывшее в чужом теле. Семен знал, что уже утро: сквозь занавески, изрядно измазанные

салатом, блевотиной и даже (нет-нет, не может быть!) кусочками собачьих испражнений

(ха-ха!) в квартиру накатывала непроглядная тьма, пришедшая на смену яркому ночному

свету.

Рядом с Семеном лежало, по крайней мере, с десяток неподвижных тел. Внезапно он

услышал голос – не голос даже – хрип – обращенный к нему:

- Простите, что вы думаете о беспорядочности деформированной сентиментальности? -

Семен вздрогнул и тут же резко повернул свою тяжелую от скверны голову:

- Что-что?

- Что вы думаете о беспорядочности деформированной сентиментальности? – какой-то

мутный тип в коротких штанах и полосатом пиджаке смотрел на Семена крайне