Человечище! (СИ)

Ему не пришло в голову, что на увековечение гениальной мысли, заключенной в этой

надписи, ушел бы литр, а то и больше крови. Надпись же гласила: «Жизнь – лишь то, что

нам кажется».

Простейшая мысль, глупая, можно сказать, мыслишка – однако она заставила Семена

чуть задержаться на лестнице. Перечитать надпись снова. И только потом, в глубочайшей

задумчивости, продолжить подъем. Конечно, он никогда не задавался таким вопросом, ничего подобного не проносилось в его голове. Как так – кажется? Что за бред? Не может

казаться, все это есть на самом деле! Или нет?.. Но он же сам видел эти цветы на

смердящих лужайках, автобусы, нервно сигналящие непрерывным прохожим, а скверна, скверна-то была, настоящая причем!

Словно желая убедиться, что скверна на месте, здесь, с ним, и в действительности

существует, Семен вытащил банку из обтрепанной своей сумки, дрожащими пальцами

снял крышку и машинально глотнул.

И ему расхотелось идти на день рождения. В конце концов, праздник он мог теперь

устроить себе и сам. Но в этот самый момент первого, ненадежного еще колебания

Семена позвали – оказывается, он уже давно поднялся на нужный ему этаж. И Семену

ничего не оставалось, как войти в открытую специально для него дверь. Хорошо хоть

никто не видел, как он пригубил из банки, долженствующей стать подарком.

А затем были долгие и обременительные приветствия, состоявшие из обязательного

кивка головой тому или иному типу, с которым Семен мог быть даже и вовсе незнаком. В

коридоре он случайно обронил ту фразу из подъезда: «Жизнь – лишь то, что нам

кажется». Его переспросили: «Чего?!», и он повторил. Второй раз переспрашивать не

стали, но лишь глухо и неодобрительно пожали плечами.

Дальше было веселье: натужно ревел динамик музыкального центра, осипший от

собственного крика, жужжащий жутким, нечеловеческим воплем воспаленного

электрического горла. Электроника и механика сдавали под напором навязчивого желания

выкричаться.

Скверна была повсюду – надо сказать, имениннику и без Семенова подарка уже

подарили почти целую цистерну в общей сложности. Все гости, все без исключения

подарили скверну; если призадуматься, то ничего необычного в этом не было: Семену

тоже на день рождения подарили скверну. Да и, собственно говоря, сегодняшняя скверна

из его банки была остатками той, подарочной, оставшейся в загашнике с прошлого дня

рождения. Так вот.

Конечно, много говорили. Спрашивали: «Как ты? Как жизнь?» и проч. и проч. Понятно, Семен отвечал. Радовались, когда узнавали, что у Семена на днях хулиганы перерезали

все провода в электрощите, обесточив его квартиру, и грустно так вздыхали, когда Семен

гордо возвестил, что, может быть, скоро получит повышение на службе. (Правда, он

утаил, что для этого надо было, чтобы старый начальник, как минимум смертельно

заболел, его преемника сбила машина, а чахоточный старикашка из главной конторы

подписал нужную бумажку. Ну, да это все было, пожалуй, и не таким сложным

препятствием для карьеры Семена.)

Потом, наконец, разлили скверну по бокалам и провозгласили тост, который, впрочем, сквозь истошный крик музыкального динамика так и не прорвался к напряженным ушным

раковинам гостей. Хрен с ним – главное, что потом стали пить скверну. (Когда ее

разливали по бокалам, Семен успел приметить краем глаза, что на дне последних

присутствовал огромный слой зеленоватой, по всей видимости, трехгодичной плесени.

Это было прекрасно. Даже более, чем прекрасно.)

Гости все быстро захмелели. Но этого было, конечно, мало. Нужно было пить до

безумия. Два поцелуя нирваны – хо-хо-хо!!! Мурашки до пяток бежали от предвкушения.

Глоток, горький такой, продолговатый. Хорошо! Пам-пам-парам. Приятно пить скверну

хорошей выдержки: настоянную на человеческих экскрементах, испражнениях крупного

рогатого скота, блевотине престарелых алкоголиков – душа поет, конечно. Песни поет.

Хрипит гимны скверне.

Великолепно, когда есть праздники. Еще лучше, когда их много (а вы что подумали, будто я хочу сказать, мол, лучше, когда их вовсе нет? Шутит-т-ть изволите-с, да?).

Сентиментально, но искренне. Семен чувствовал, что дамы к нему неравнодушны.

Особенно – толстая, ядреная, сиськастая тетка в платье из кожзаменителя. Так и

поглядывала на него розовым, налитым радушием глазком. Не-не – Семену-то она не

нравилась, но приятно было быть объектом хоть чьего-то внимания.

Грела изнутри скверна. В голове было легко и весело. Пахло помойкой в голове (тьфу

ты, хотел написать во рту!). И вообще – было удобоваримо. То есть четырехгранно. Хотя

нет, не четырехгранно, а безвозвратно похмельно ураганно беспричинно ужасно безумно.

Или… Ладно, было в целом ничего.

Гадко было… Безымянно. И конечно. В смысле не настолько… Но достаточно!

У Семена поплыло пред глазами, а мысли приобрели ту непривычную легкость, которую

он не помнил со времен далекого детства. Да, детство было самым интересным периодом

биографии Семена. Было тепло и вовсе не ветрено. Было что надо.

Семен шел по улице с мамой, а навстречу шли пешеходы. Дяденька не то с гайморитом, не то с геморроем. И тетенька, и снова дяденька. Люди ходили строем и вперемешку.

Даже в шахматном порядке ходили. Еще с ума сходили. Но это уже мимо Семена. Семену

же, как упоминалось, было тепло и вовсе не ветрено. Ну, может, самую малость. Но

только самую-самую.

Идет Семен гордый, в новых ботинках на два размера больше. Ботинки ему только

купили, они пахнут кожей и дегтем. (Через два дня непрерывной носки они будут пахнуть

собачьими экскрементами, которые Семен в огромных количествах соберет на свои

подошвы.) А пока хорошо. Семен долизывает палочку от мороженого-эскимо. Вкусно-о-

о!!!

А потом вдруг захотелось писать. И мама повела Семена в женский туалет. Потому что

папы не было, а заходить в мужской туалет сама мама стеснялась. И в женском туалете

Семен увидел огромных размеров тетю с непривычно большим сральником, которым она

садилась на ужасно смердящее, засиженное мухами очко. Семен потом очень долго

недоумевал: на что может быть такая здоровенная жопа? Ну, ладно там небольшой,

упругий, словно сырая резина, комплект из двух ягодиц. Но не полупудовое же,

расплывшееся в вечной улыбке жировое пятно бесформенного сральника. Семен потом

хотел спросить об этом у мамы, но постеснялся. Так и остался он на всю жизнь с этим

вопросом – и ответ на него никак не мог получить. По сути, он даже зациклился на этом

сральнике. Помешался в какой-то степени. И, может быть, даже его личная жизнь не

сложилась из-за огромной тетиной жопы, мельком увиденной в изгаженном, заваленном

людскими испражнениями до самой прохудившейся крыши общественном клозете.

Да, Семена понесло. То ли от скверны, то ли от напряженного, похотливого взгляда

сидящей напротив толстой женщины. Захотелось вдруг поговорить. О чем-нибудь. Можно

даже ни о чем. И он заговорил.

Все недоуменно посмотрели на него. Семен говорил абсурд. Непонятный коктейль из

странных слов, выдуманных им еще в младенческом возрасте, когда иначе он говорить и

не мог.

Словно шаманские заклинания звучали предложения, извергаемые Семеном на свет из

глубин его помутневшего от скверны сознания. Что-то внутри повернулось не туда… Но

думать об этом было уже слишком поздно, да и незачем. Кому пришло бы в голову, что

человека, изъеденного комплексами и непрерывной рефлексией, словно вездесущими

глистами, просто рвало, рвало нечеловечески от желания выговориться. Хотелось видеть

понимание в глазах собеседников. Но Семен видел лишь недоумение, вскоре сменившееся

некоторым отвращением и отрешенностью. Он исчез для них. Йо-хо-хо!