Избранное

Для Генри все было внове, раньше он никогда не преклонял в церкви колена, на колени становишься только дома, у кровати, когда молишься на ночь. А тут он опустился на колени рядом с Черри, когда она молилась, перебирая четки, и потом тоже все старался делать, как она, и под конец все опустились на колени, и стало до того тихо, прямо хоть не дыши, и ударил колокол, и еще раз ударил, и в третий раз.

А потом они с Черри возвращались домой, и он не слушал толком, про что она говорит, а все думал, сколько долгих дней ждать до следующего воскресенья, когда опять можно будет пойти с нею в церковь. И вдруг вспомнил. Он же совсем позабыл про отца с матерью, а ведь завтра ему уезжать домой. И ему захотелось остаться, и всегда жить с тетей Фло и с Черри, и каждое воскресенье ходить с нею в церковь. А вместо этого надо ехать домой и жить с отцом и матерью.

В этот вечер, последний вечер каникул у Черри и тети Фло, он долго не мог уснуть. А когда наконец уснул, ему приснился сон. В доме полным-полно старых дам, стоят вокруг него и повторяют — ах ты бедненький. И он выглядывает в окно, а там видно кладбище, и звонит колокол, и хоронят старый, разбитый вдребезги автомобиль, а в автомобиле сидит Черри, на ней красная шляпка, автомобиль опускают в яму, а она подпрыгивает на заднем сиденье и хохочет.

А потом, хоть он еще спал, но вроде и не спал, и тут входит Черри и забирается к нему в постель. Казалось, это тоже снится, и однако не сон. Потому что Черри говорит — мать подумает, что она сейчас в кухне, ждет, пока закипит чайник, и пускай он никому не говорит, пускай обещает, что никогда никому не скажет. Нет, конечно же, это сон и все-таки не сон. Черри обнимает его и целует, а он лежит и весь дрожит, даже зубы стучат, и притом прошиб пот, и все время он молится, молится — хоть бы поскорей закипел чайник.

И даже когда кончили завтракать, он все еще молился. Молился, чтоб скорей надо было ехать на станцию и чтоб поезд отвез его домой, к отцу и к маме, скорей, скорей. Проходили часы, дни, годы, столетия, и наконец-то он дождался. Тетя Фло сказала — непременно кланяйся от меня маме, и поцеловала его. Очень не хотелось, чтобы и Черри его поцеловала, но пришлось покориться. И когда поезд тронулся, они обе махали ему, и Черри послала ему воздушный поцелуй, и последнее, что ему запомнилось,— лицо Черри в рамке черных кудряшек и красная шляпка у нее на макушке. А потом, в поезде, приготовленные тетей Фло сандвичи и лимонад — он купил бутылку на свои карманные деньги,— и на станции его встречает отец. А мама уже ждала с обедом и сказала пойти вымыть руки и пригладить волосы.

Итак, он вернулся к родителям, теперь он был в безопасности, назавтра начались занятия в школе, и все пошло так, будто он никуда и не уезжал на каникулы. Да только не совсем так.

В эту зиму по целым неделям в небе не видали ни облачка. Даже старики не упомнят такой зимы. По утрам всюду белел густой иней, все покрывал сплошной белизной, а там, куда не заглядывало солнце, он и за день не таял. В тени дровяного сарая, где земля выложена кирпичом, Генри топтался по белому, и получался лед. С каждым днем лед становился толще, и мальчишки после школы заходили на него посмотреть. Они бегали по льду, прыгали, скользили и говорили — надо натаскать еще кирпичей и устроить настоящий каток.

Встаешь утром, идешь в школу — дрожишь, на ходу пальцы мерзнут, сунешь их за пояс штанов, бывает, и в школе дрожишь, но в перемену, пока ешь свой завтрак, славно посидеть на солнышке. Днем, еще прежде, чем отпустят из школы, опять чувствуешь — холодно, но за гимнастикой или футбольной тренировкой согреваешься, и дома в кухне ждет тепло, мама готовит обед, в кастрюлях что-то кипит, в духовке шипит и потрескивает мясо. А когда приходит время затопить камин в столовой, можно полежать перед ним на коврике. Хотя Генри становится большой. Бывает, войдет мама и скажет — вставай с ковра, ты уже не маленький. И отец, возвратясь с работы, сразу подхватит — мама уже могла бы тебе и не говорить. И тетя Клара туда же, обзовет тебя невежей. И в тебе поднимается всякое, чего не высказать. Хотел бы в ответ надерзить, но нет, только надуешься. Но ты голодный, а на столе отличный обед, мать накладывает тебе полную тарелку — и пошли домашние разговоры: Арнольд толкует про своего начальника, отец с матерью — про разные взрослые дела, а тетя Клара всех смешит своими разговорами, потому что она старая дева. Конечно, тебе и самому есть что порассказать, иной раз не можешь дождаться, пока остальные замолчат, и тогда тебе говорят — научишься ты наконец не перебивать старших?

Генри помогает тете Кларе перемыть посуду, потом надо готовить уроки. Вот морока, портит самое прекрасное, хотя ты вовсе не думал, как это прекрасно,— не думал, пока не вспомнил про уроки. Хочешь устроиться поближе к камину, ерзаешь на вертящемся табурете от фортепьяно, притиснутом к столу. Твои ягодицы (впрочем, теперь ты их называешь по-французски, derrière) уже намаялись за день от жестких сидений, но приходится ерзать тут, на круглом табурете, и ломать голову над алгеброй и учить наизусть французские глаголы. Время еле тянется, но наконец-то уроки худо-бедно сделаны, и вот оно, желанное, долгожданное, чего и не чаял дождаться. То прекрасное свертывается вокруг тебя клубком — по крайней мере иногда так кажется. Живешь внутри клубка, и чудесно, что он окружает тебя со всех сторон, так славно жить внутри, в самой середке. Для тебя есть местечко, у камина только отец с матерью, тетя Клара ложится рано, Арнольд уходит из дому и никогда не говорит — куда. Словом, для тебя есть местечко у огня, хватает места и твоему креслу, и маминому, и отцовскому, мама с клубком шерсти на коленях штопает носки, отец читает газету. На тебе мягкие тапочки, можно даже задрать ноги почти до каминной полки, и никто слова не скажет. Чувствуешь, как тепло поднимается по ногам, и читаешь — не чепуху какую-нибудь, этого не позволяют, но Эдвард С. Эллис совсем не плох. «Охотники Озарка», «Потерянный след», «В последний раз на тропе войны», и в каждой книге действует Быстроногий Олень, выглядываешь из клубка, в котором так славно живется, и видишь — Быстроногий Олень бежит по лесу и на бегу закрывает глаза и молится (ты раз попробовал по дороге в школу побежать с закрытыми глазами и налетел на телеграфный столб), видишь, как он выручает бледнолицых мальчиков, когда они замерзают в снегу и на них наседают индейцы. Замечательно. Сидишь у камина рядом с отцом и мамой, и в то же время душой ты с Быстроногим Оленем и с бледнолицыми ребятами в далекой Америке, в оледенелом лесу. Ты сам — Быстроногий Олень и его бледнолицые братья, но больше — Быстроногий Олень, а впрочем, нет, ведь, когда ты был Быстроногим Оленем и молился на бегу с закрытыми глазами, ты налетел на телеграфный столб.

Но на каминной полке тикают часы. Не пробил ли роковой час? — слышишь ты. И мама поднимает глаза и говорит — пора спать, Генри. Ты не шевельнешься, ни звука в ответ. Мама не даст тебе остаться Быстроногим Оленем, заставит выбраться из того клубка. Ты рад бы помешкать, пускай бы не очень торопила, но при отце особенно не заупрямишься. И когда она говорит еще раз, поневоле встаешь, собираешь тетрадки и учебники, спрашиваешь, можно ли взять апельсин, еще что-то говоришь, только бы оттянуть время, лишних несколько минут. И все-таки надо идти, чистишь зубы, а в ванной холодно; дрожа от холода, раздеваешься, читаешь молитву и ложишься в постель, но согреешься — и опять все хорошо, ты снова Быстроногий Олень, в теплой постели и в то же время мчишься по заснеженному лесу. В постели хорошо быть Быстроногим Оленем, тут нет никаких телеграфных столбов.

Вот и кончился день, еще день прошел, еще днем ближе к могиле — ты как-то слышал, так сказал один человек. Это был просто дорожный рабочий, он сказал это своему товарищу, под вечер они кончили работать на шоссе, укладывали инструменты в ящик, и Генри услыхал эти слова и запомнил обоих — того, кто говорил, и второго, который выслушал и отозвался — верно. Непременно все вспоминаешь, непонятно почему, но, уж конечно, в постели, когда ты Быстроногий Олень, вспоминаешь только на секунду — и ни капельки не огорчаешься. Остаешься Быстроногим Оленем, остаешься надолго, так что услыхал бы, как идут спать отец с матерью, но не слышишь, потому что уже не разобрать, спишь ли, нет ли.