Избранное

И вот он большой и ходит в школу, он уже не малыш, который очень-очень давно целыми днями сидел дома. Но конечно, все помнится, и в разгар игры вдруг вспомнишь, и остановишься, и скажешь — не хочу больше играть. А иногда вспомнишь рано поутру, когда только собираешься в школу, и даже замутит, скажешь маме, а она пощупает твой лоб и спросит — давно ли ты не ходил по серьезным делам. Бывает, тебе становится не лучше, а хуже, и заплачешь, и кричишь, что тебя сейчас вытошнит, и мама придерживает твой лоб, когда гнешься в три погибели и тебя рвет. А потом она тебя приласкает, и, когда почувствуешь себя получше, надо будет лечь в постель, и приходит доктор, велит лежать и принимать лекарство, и бывает, что в школу опять идешь только недели через три. Ну и ладно, ты бы не прочь больше совсем не ходить в школу, ведь, пускай ты болен и надо лежать в постели, зато, если тошнит, мама приходит и придерживает тебе лоб. И когда начинаешь выздоравливать, можно есть всякие вкусности, чего ни попросишь, и не быть паинькой (я больной, что хочу, то и делаю, с удовольствием повторял бы ты с утра до вечера), а ведь, когда надо будет вернуться в школу, отец опять станет твердить свое — вот я тебя выпорю. Чувство такое, словно тебе уже посулили порку, и опять становится муторно. Вот и берешься за всякие хозяйственные дела, помогаешь маме, стараешься быть паинькой, и, когда мама позволяет тебе подрубить на швейной машине носовые платки или выскрести из миски, что осталось от начинки для пирога, кажется, вполне можно пообещать что будешь паинькой по самой смерти.

Но рано или поздно надо опять в школу. И, еще не доев завтрак, начинаешь капризничать, хотя и не так, как в тот, первый день. Говоришь — не хочу я в школу, и мама спрашивает — почему не хочешь? И говорит — когда она была маленькая, она любила ходить в школу и даже плакала, если надо было сидеть дома. А ты не слушаешь и знай говоришь — не хочу, и все. И отец говорит — ну, Генри, смотри у меня, и тетя Клара с Арнольдом рады бы тоже вставить словечко, но отца не перебьешь, он знай тебя отчитывает, перечисляет все, чего ты не получишь и чего тебе не разрешат, если не возьмешь себя в руки. Поневоле подумаешь — зря капризничал, при отце лучше поостеречься. С мамой дело другое, а когда отец дома, надо делать, что велят.

Началось еще до уроков. И скоро знали все и каждый. Один говорил другому, а другой уже тоже знал. После школы, в заброшенном песчаном карьере у реки.

Силач дерется против них двоих.

Накануне они принесли краски, и Силач сказал — он расстегнет штаны и раскрасит это самое белым, красным и синим, а потом толкнет девчонку, что сидит впереди, и скажет — погляди под парту. Фил сказал — врешь. И Силач сказал — я тебя поколочу. И Дылда тоже сказал — врешь, и Силач обернулся и сказал — тебя тоже поколочу. Он сказал, будет драться сразу с двоими. И они оба сказали — ладно, будем драться.

Ребята разделились — кто за Силача, кто за Фила с Дылдой. Примерно так на так. В перемену не стали играть ни в какие игры. Собрались на школьном дворе, кто за Силача — по одну сторону, кто за Фила с Дылдой — по другую. Когда настало время завтракать, Силач со своими пошел в дальний конец двора, под деревья. Двое из компании Фила и Дылды пошли за ними — поглядеть, что там делается. Но в них стали кидать камнями и прогнали, и они вернулись к своим и сказали — Силач выкрасился и всем показывает. В доказательство, что не соврал.

Но Дылда и Фил сказали — это еще не доказательство.

А кто-то сказал — интересно, правда он выкрасился белым, красным и синим?

Но Дылда и Фил сказали — это еще не доказательство.

После уроков обе компании сошлись во дворе, все перемешались. Тут были все мальчишки из их класса, все до единого. И все вместе пошли в песчаный карьер. Ни один не остался играть на школьном дворе, и никто не пошел домой, минуя песчаный карьер.

В карьер пошли коротким путем, через скотопригонный двор. Если мальчишку там застанут, непременно выдерут, но ведь они шли целой оравой, болтали, кричали, перелезли через забор и пошли напрямик, топая, кто в башмаках, а кто и босиком, по грязи, оставшейся от нынешних торгов. Грязь липла к башмакам, вылезала у босоногих между пальцами, и корова, лежащая на боку в загончике посреди двора, была тоже вся в грязи. Корова лежала на боку в грязи и, не переставая, негромко мычала, вытаращенные глаза ее уставились в пространство, все четыре ноги растопырены и дергаются, а еще одна нога, неподвижная, только одна, торчит сзади. И грязь вокруг вся в крови.

Одни мальчишки поняли, что к чему, другие не поняли. Все повисли на ограде загона и глазели не отрываясь — только глядели, не кричали, почти не переговаривались, спросят один другого и смотрят. Опять спросят друг друга. И смотрят. Дылда, Силач и Фил стоят бок о бок и тоже смотрят. Потом издали какой-то дядька закричал — эй вы, ребята!

Они так и посыпались с ограды — и скорей бежать, бежали, пока не очутились по ту сторону железной дороги и их уже не видно было со скотопригонного двора.

И только свернули к песчаному карьеру, как раз идут девочки из их класса.

Кто-то запел, и остальные подхватили во все горло:

И одна девочка закричала в ответ — ладно, погодите, вот мы про вас скажем.

И они опять пустились бегом к реке, к песчаному карьеру. Все громко кричали. И в карьере никак не могли угомониться, кричали, бегали то кругами, то взад-вперед, все, кроме Силача, Дылды и Фила да еще двоих-троих — те помогли им снять ранцы и взялись хранить до конца боя.

И вот Силач, Дылда и Фил сошлись посреди карьера, а остальные стали вокруг. Почти все стали, мало кто продолжал бегать по карьеру. И Силач изготовился, и Дылда с Филом тоже, и Силач хотел ударить Дылду, но промахнулся, и тут Дылда ударил его, и Фил зашел сзади и тоже ударил.

Тогда Силач сказал — нечестно. Отошел к стенке карьера и стал к ней спиной. Дылда и Фил — за ним, Дылда кинулся, хотел ударить, но промахнулся, Силач стукнул его, но тут подоспел Фил и здорово дал ему в подбородок. И он прикусил язык. Раскрыл рот, и потекла кровь, он попятился, прислонился спиной к песчаной стенке и стоит, рот раскрыт, язык наружу, кровь так и льет, подойдешь поближе — и видно, чуть не весь язык будто ножом поперек рассечен.

И все смотрели. И орали громче прежнего, и давай бегать по карьеру то кругами, то взад-вперед, подойдут, поглядят, как течет кровь, и заорут, и опять бегают. Дылда с Филом тоже поглядели, больше не стали бить Силача, потом поговорили друг с дружкой и побежали. Но не кругами и не взад-вперед, как все, а вон из карьера. И другие пустились за ними, только двое или трое подбежали к Силачу поглядеть напоследок, а потом тоже пустились бегом из карьера. Наверху оборачивались, посмотрят, а Силач все стоит, прислонясь к песчаной стенке, совсем один, рот раскрыт, язык наружу, и кровь течет.

И они бегут, бегут без остановки, больше не кричат и не ждут тех, кто отстал, и по улицам бегут бегом. Почти все — поодиночке, но каждый — бегом во весь дух.

Бежали по домам.

В тот день после уроков они шли из школы втроем. Чарли, Джордж и Генри.

Им всем было по дороге, и, если кого-нибудь одного не оставляли после уроков, они возвращались домой втроем. Задержать после уроков могли любого, потому что Джордж неважно учился по всем предметам, кроме арифметики, а Генри неважно учился по всем предметам, кроме рисования, а Чарли по всем предметам учился неважно. Но если задерживали Джорджа, ему нечего было надеяться, что другие двое его подождут. И с Генри то же самое. А вот если задержат Чарли, те двое непременно его подождут. Когда задерживают обоих — Чарли и Джорджа,— Генри их ждет. Когда задерживают Чарли и Генри, ждет Джордж. А вот если задержат Генри с Джорджем, Чарли ждать не станет. Хотя случалось, что ждал и он.