Корона на завязочках

Однажды мы увидели его иным. Впрочем, может быть, и у «библейского лица» бывает выражение растерянности.

Он переступил порог и уронил какие-то бумаги, что нес с собой. Пока поднимал бумаги, снял и уронил пальто, потом что-то со стола… Сурен — не Сурен.

— Сбежал, — говорит, — со студийного собрания. Не выдержал… Страх и стыд… Собрались, чтобы обсудить?.. осудить?.. Отречься?.. предать анафеме?.. Параджанова. Самые близкие отреклись первыми. Сдали. Вынесли на блюде. Эти, — Сурен ткнул пальцем вверх, — боссы, даже они не ожидали. Пришли убеждать, а тут всё без них пошло-покатилось. Они были удивлены и даже смущены. А один, самый близкий, предложил убрать Сергея из титров, чтобы сохранить список. Свою фамилию, конечно, в первую очередь. Я не смог больше быть там.

Трое суток ходил Сурен со Светланой Параджановой по Киеву, от отделения к отделению, от ведомства к ведомству. Искали «исчезнувшего» Сергея. Никто, конечно, «ничего не знал». Один Сурен, кажется, догадывался. И молчал. Не оставлять же Светлану одну.

— Тебе не приходило в голову, что каждое дерево, — движением головы Сурен показал вниз, — кто-то оттуда?

Мы на старом Киевском кладбище: среди деревьев, кронами под самое небо.

— Где-то здесь, на этом участке, твой отец?

Через столько лет узнал место.

— Хорошо, что вместо каменной глыбы посадила дерево у изголовья.

— Я не садила. Само выросло.

— Здесь деревья сами знают, где им расти.

Снова встретились на Крещатике. («Крещатик уже привык…»).

— Ты не слышала московскую сводку погоды на ближайшие дни?

— Не слышала… Мне всё равно, мне в Москву не надо…

— А мне надо. И не знаю, в чем ехать: брать с собой плащ или не брать. Собирается вгиковский выпуск, наш курс. Все братья-операторы с других, нормальных студий, люди как люди. У всех звания: кто заслуженный, кто народный, кто лауреат… Профессора-доценты. Один я без роду, без племени. Нет меня на студии. К тому же, не знаю, в чем ехать…

В тот раз Сурен поехал не в Москву, а в зону, навестить Сергея.

…И, может быть, Сергей снова подумал: у Сурена библейское лицо.

А вообще, память о Сурене Шахбазяне не ассоциируется со словами: он немногословен. И действия его нехлопотливы. И нрава он был не очень веселого. Не потому что грустен, а потому что сосредоточен. Ему некогда. Жил нешумно и по делу. Занимался камерой и снимал кино.

Прошу вас, посмотрите «Цвет граната».

Снова всплывает образ Сергея Параджанова.

Странно, но по прошествии лет в моем сознании он больше ассоциируется с тишиной, чем с тем, о чем охотно «воспоминали». Что-то происходит с образом памяти, она взрослеет. Наверняка, не потому, что все фейерверки во славу Параджанова отгремели: не будет им конца. Но жила в Сергее тишина, словно глубоко спрятанная им. А может, оберегал он ее, окружая себя частоколом шума, театром своей жизни.

И все-таки совпали они с Суреном Шахбазяном, человеком-не-фейерверком, в главном: эстетике, таланте. Служении. Совпали в создании «Цвета граната» — лучшем, что сделал каждый из них.

— У отношений есть посмертия, — говорит Сергей, — они оказываются важнее самих отношений. Конечно, когда люди молоды, влюблены, внутренности истерзаны любовью и трагедиями — это одно. Это необходимо, это кровообращение жизни. А потом всё другое. И это важно. Это важнее.

Сергей занят делом. Он обкалывает свою фотографию — огромную, метровую — кнопками. Обычными канцелярскими кнопками. И вешает фотографию на дверь Светланиной комнаты. (Попробуйте не заметить!) И получается совсем другой портрет: кнопочные пуговицы стали форменными, а блестящие полосы на плечах — погонами, а вокруг головы — нимб из кнопок. Сергей после зоны.

Он один в Светланиной квартире. Как оказался один — невероятно. Впервые за долгое время вижу его одного в доме, и это оказалось непросто: вижу старого, больного человека. Вокруг него тишина, и что с ней делать неизвестно. Нарушать страшно. Разделить невозможно. Тишина — персональная собственность.

— Ты можешь сварить мне кашу?

Вот спасибо. Выручил.

— И непременно посмотри «Травиату» Дзеферелли.

Это его любимая опера.

Честно говоря, слышала его громкое недовольство не так уж часто.

Принес он однажды две красные целлулоидные рыбы: «Это Машачке» (Маша до сих пор помнит бородатое лицо и это слово «Машачка»), а потом вдруг достает две остроконечные лампочки и говорит, что рыбы должны служить колпачками для ночных светильников. Очень красиво. Когда встаю к ребенку ночью, должна включать именно эти светильники.

Что было дальше — ясно. Слава богу, живы остались, не угорели. Но когда Сергей узнал, что красота эта «поплыла» и мы ночью открывали окно настежь, чтобы не задохнуться, — кричал.

А «Машачка» он произносил нежно и тихо. В это время он ждал появления сына.

В телеграмме, которая застала меня в другом городе, было два слова: «Сын Сурен».

И помнится такое… Много лет спустя после истории с рыбами.

Машачка (Машенька-Мария) была уже взрослой девицей, а сыну Лене — лет 8–9.

Приходит однажды Сергей.

— Одолжи, — говорит, — сына. И не делай страшное лицо.

А сам стоит, глаза выпучил, наверное, хочет показать, какое у меня в этот момент выражение лица.

— Ничего страшного. У одного замечательного человека сегодня день рождения. Этот человек — дрессировщик. Знаменитый. Дрессирует тигров. И львов. Леня будет поздравлять его во время представления на манеже. О-то-мри. И очнись. Тигров в этот момент на манеже не будет.

— Леня, хочешь пойти в цирк, посмотреть на львов и тигров?

Сына долго не было. Я металась, как зверь в клетке, и не знала, куда звонить. Тигры трубку не брали. Наконец появляются (не тигры, а Сергей с Ленькой). У сына физиономия и сорочка вымазаны шоколадом. А Сергей — с порога:

— Бэз-дарность. (Большего оскорбления не бывает). Не могла надеть на него нормальную рубашку, чтобы из штанов не высовывалась. Когда он преодолевал барьер, рубашка вылезла из штанов. А в руках… Ну, ты же знаешь, букеты и всякие дары для именинника. («Бедный мой ребенок, — думаю, — иди знай…»).

— Ну и что? — не выдерживаю я. — Кто мог знать, что ему придется делать стойку на голове и вертеться на пузе?

Но Сергей уже не слышит. Он смотрит в сторону и думает о другом. А я смотрю на него с надеждой на то, что получилось не так уж страшно, но чуть-чуть не так, как задумано было в сценарии… А «бэз-дарность» — это я. Рубашка, сама ситуация, повернувшаяся вдруг не туда… Что делать… Мы уже привыкли.

— А парень у тебя замечательный.

— Для этого, — говорю, — не обязательно было ходить к тиграм.

Проходит пара дней и Сергей приходит. С рубашкой.

— Купил, — говорит, — за углом в универмаге. Очень красивая рубашка. В полоску. Профсоюзная. (Почему «профсоюзная», никто не знает. Все, что несамодельное, он называл «профсоюзным»).

Смотрю, размеров на пять больше. Сергей негодует:

— Ну и что? Почему вы все с этими размерами носитесь? Вон фиолетовые замшевые туфли, красота такая, не носишь. Подумаешь, на пару размеров меньше… Какое это имеет значение.

Все закончилось тем, что рубашка перекочевала к Сурену. Оказалась ему как раз впору. Сурену было четырнадцать.

Какой милой суетой кажется все это по сравнению с тем, что грядет. Вскоре Сергея арестовали. Не хочется снова возвращаться к тому времени: уже все описано и рассказано.

Но все больше кажется, что мы до сих пор не представляли себе, что пережил Сергей. Даже письма не дают точной картины. Такой, чтобы уявить себе, с чего начиналось каждое утро, что он видел, что чувствовал, о чем думал.

Как выжил? Наверное, только потому, что Художник.