В часу одиннадцатом

Тогда Александр услышал много важного. Они говорили не переставая, а ему нечего было сказать, потому что был он еще неискушенным неофитом. Так он и сидел, дурак дураком, а когда его спросили, чем он занимается, то сказал, что прежде занимался античным искусством, а сейчас вот пока забор ремонтирует, а что дальше будет — еще не думал, это одному Богу известно. “А ты не думай, — сказала одна из них. — За тебя есть кому думать. Батюшка все знает, он тебе все скажет”.

— А где же твоя девушка? — спросила вдруг Татьяна. — Которая приезжала с тобой? Она в церковь-то ходит?

Александр сказал — нет, не ходит, и что уже давно не виделся с ней.

— Ну и хорошо, — воскликнула Татьяна. — Значит, по молитвам батюшки Бог отвел тебя от нее. Значит, это только грех один. Господь тебя, может, для чего лучшего готовит.

А потом он слушал разговоры о том, что почти все писатели — большие грешники, чаще всего масоны, а вся литература, созданная ими, — только соблазн для человеков. Толстой, Достоевский, Гоголь, Пушкин — все попадут, если уже не попали, в ад, потому что их книги — это соблазн. Именно они, писатели и интеллигенция, развратили русский народ. Нет, нет, вскричала Татьяна, Пушкин покаялся перед смертью! Ах, да, Пушкин покаялся. Но жил неправедно. “Но поэзия? Разве его поэзия ничего не значит?” — спросил Александр. Поэзия вообще ничего не значит. А самая вредная книга — это “Мастер и Маргарита”. Нет, мне батюшка говорил, что хуже всех “Лолита”, ее издали недавно. Да нет уж, самый-то главный еретик у нас — Толстой, внес ясность Сергей, и все на какое-то время умолкли, словно сраженные бесспорным авторитетным мнением.

А кино? Нет ничего хуже этого дьявольского изобретения, сказал Валентин. Я свой телевизор вынес на помойку. А я, сказала Татьяна, окропила его святой водой, и он сломался, Слава Богу. Есть только один фильм, который можно смотреть, — “Покаяние”. Какой там финал! “Зачем нужна эта дорога, если она не ведет к храму?..” Вот это фильм!

— А как же “Андрей Рублев”? — неуверенно поинтересовался Александр. — Ну, Тарковского, смотрели?

Никто не подтвердил, что смотрел, и только бывший семинарист Сергей внес ясность:

— Нецерковный он. Батюшка сказал, что нецерковный.

Валентин показывал свои новые ботинки, на подошве которых он обнаружил масонские символы и число 666 и теперь не знал, что с ними делать, хотел спросить у батюшки. Татьяна говорила, что с неправославными — католиками и протестантами — даже за одним столом сидеть нельзя — грех.

Эти душеспасительные разговоры продолжались почти до ночи, а утром вся компания, наскоро прочитав молитвенное правило и отвесив Александру поясной поклон, отправилась к одной из ранних электричек. Александру оставили почитать для духовного развития книгу Сергея Нилуса о протоколах Сионских мудрецов, сказав, что батюшка благословил передать ему.

А через три дня Александр вернулся в Москву, и старался ввести в свою жизнь то, чему его научили. Во-первых, нужно иметь постоянно память смертную. Как сказал батюшка, помни о смертном часе, и не согрешишь. Александр старался помнить, заставлял себя помнить об этом каждый день, ведь это так просто. Оказывается, ничего не нужно, потому что все это временное. Ни к чему не надо стремиться. Все мы умрем. Зачем люди покупают красивые вещи, мебель, машины, книги, если ничего из этого не возьмут с собой? Перед вечностью ничего не значат все наши суетные действия, все это ничто, надо только желать, чтобы она поскорее наступила, эта вечность.

— Получается, только ожидание? — спрашивает она со знакомой пытливой интонацией. — Неужели нет ничего привлекательного на земле, сотворенной Богом?.. — Да, — отвечает Александр, — именно так: мир во зле лежит… Здесь, на земле, нет ничего хорошего. Оно, конечно, верно, но что-то в этом было не досказано… Речь шла не о том, что ничего не надо делать, а о том, для чего делать… Не надо делать для этого временного мира. Надо делать для вечности. — А что для вечности? Забор — это для вечности? Ремонт квартиры — это тоже для вечности?.. — Нет, это для людей. Но для определенных людей, а это все равно что для Бога. Кроме того, некоторые дела для Бога надо было делать любой ценой, невзирая ни на какие обстоятельства, и вскоре я узнал, что это такое…

Он слегка поворачивает голову и смотрит на ее профиль. Так хочется рассмотреть ее поближе, ведь он так долго мечтал об этой встрече. Она изменилась? Нет, никаких перемен, и это так очевидно на фоне бегущего за окном вагона мрачного холодного подмосковного пейзажа.

Как-то осенью Александр должен был приехать для одного важного разговора к Николаю, где он когда-то делал ремонт. Правда, для какого разговора — ему не объяснили, но это было в порядке вещей. В назначенный час приехали Матвей и Николай, пришла Марина, принеся заодно тяжелую сумку с картошкой.

Последней приехала улыбающаяся Аня, она бодро вошла в квартиру, однако, наткнувшись на мрачные взгляды Матвея и Николая, резко стала серьезной, с опозданием спрятав улыбку как что-то непристойное. Александр к тому времени уже понял, что здесь не положено общаться так, как он привык — поговорить о том, о сем; здесь все имело какую-то серьезную, важную, глубоко духовную цель. А подать девушке плащ, что он с таким радостным возвышающим джентльменским чувством делал раньше, — теперь ему представлялось глупым, позорным и унизительным…

То загадочное общее собрание проходило в квартире Николая, где, несмотря на иконы, свечи и запах ладана все равно было неуютно; кроме того, в этой квартире, как заметил про себя Александр, почему-то всегда было сумрачно, словно солнце не любило заходить сюда, а может быть, здесь просто не любили солнце; ведь полусумрак напоминает о храме. Александр незаметно осмотрел стены и потолок, сразу поймав взглядом неровную линию обоев, и порадовался про себя, что по поводу сделанного им ремонта разговора не было.

Ане велели сесть на стул в центре комнаты, а все остальные участники встречи разместились напротив, окружив ее полукольцом. Александр из угла видел ее немного сгорбленную на стуле фигурку с полуопущенной головой. Это было похоже на важное собрание какого-нибудь актива, и Александр приободрился, довольный тем, что его пригласили. Это был знак доверия и уважения.

— Скажи пожалуйста, — начал назидательным тоном Матвей, — что значит “проклят всяк, делающий Божие дело с небрежением?..”

Александр напрягся: точно сказано. Как он забыл эту фразу? Ведь действительно, проклят всяк… И он в том числе. Ведь делал с небрежением. Вон те же обои, ведь заметно криво, подумал он, искоса еще раз посмотрев на кромку под потолком. Что же тогда натворила Аня, если навлекла на себя такой гнев? Он даже приободрился, потому что на фоне ее непутевости все его промахи безнадежно потускнели.

Матвей говорил о том, что, считая себя самым грешным человеком на земле, он каждую минуту опасается в чем-либо прогневить Бога. Оказывается, — и Александр удивился, услышав такое признание, — Матвей считает себя недостойным делать какое-либо дело, но делает его только потому, что так ему повелел Бог. Ему поручил Бог некие дела, — вот, например, воспитание таких заблудших овец, как Аня, и он старается делать это дело со страхом. Николай, со своей стороны, добавил: что касается его, то он делает свое дело “по страху ада”, потому что не может не делать его, так как оно поручено ему свыше.

— Так почему, узнав про Василия Степановича, ты сразу не потребовала его адрес? — вопрошал Николай.

— Я уже сказала, Ксения Сергеевна устала, и не захотела больше разговаривать, — ответила Аня.

Матвей возразил сурово, что причина, возможно, не в Ксении Сергеевне, а в Ане, которая не смогла правильно повести разговор, не смогла вызвать к себе доверие и много чего еще не сумела сделать. Антон, напряженно слушая, постепенно начинал понимать, в какую историю угодила Аня: она привозила продукты Ксении Сергеевне, престарелой больной женщине, что-то знавшей о некоторых тайных верующих в Ярославской области. Об этой общине и должна была разузнать подробнее Аня, это было ее заданием, которое она не выполнила. Особенно интересовал Матвея и Николая адрес некоего Василия Степановича.