Хватайся! Рискуй. Играй. Умри (СИ)

Как Влад заменил Юру, так заменят и Макса Остина.

Я уйду в небытие.

Пропускаю первую строчку второго куплета.

— Зеркало занавешено платком

К нему стремлюсь я босиком.

Говорят, подсознание может исцелить тебя от чего угодно. Даже от рака.

— Рукой

Срываю, но вижу пустоту —

Ступил за черту.

Нужно лишь поверить в свое выздоровление. И использовать некоторые укрепляющие методики.

— Но я

Не обрету покой,

Ведь верю

Что живой.

Я представляю образно, что мой голос перестает дрожать, тошнота уходит, что стою в здоровом кругу, сотканном из желтого цвета, становится тепло. Это называется цветомедитацией. И мне действительно становится лучше.

— Самое большее, что мы можем сделать в жизни — пожертвовать собой.

Юрий Духов, четырнадцатилетний загорелый мальчик, деревянной расческой в тонкой руке приводил в порядок длинные черные волосы. Он стоял перед зеркалом нашей двухместной палаты.

Валяясь раздетым в койке, я в это время дочитывал «Евгения Онегина». Левая кисть, соединенная толстым лоскутом кожи, похожим на сосиску из человеческого жира, пришита к животу. Это называется миграцией стебля Филатова. Я лежал, мучаясь от невыносимой жары, а Юра бродил по палате, то и дело поглядывая в зеркало, продолжал размышлять вслух.

— Я тебе говорил, что люблю папу? Он алкоголик, и он выкинул меня из дома. Но я все равно приду к нему на помощь. Потому что готов пожертвовать собой, чтобы он жил.

Мне пришлось оторваться от книги, чтобы прокомментировать глупую реплику.

— Бред. Посмотри на родителей одноклассников. Вот они заслуживают любви. Но никак не твой отец, и уж точно не мой.

— Но что плохого в помощи ближнему? Мне несложно помогать папе в трудные времена.

— Ты просто не знаешь, что такое отдавать всего себя ради никчемного недочеловека. А я познал. И, скажу тебе, ты еще возьмешь свои слова обратно.

— Как ты можешь так говорить о том, кто тебя растил!

— Грубо говоря, меня растила улица. Как ты можешь говорить о том, в чем не разбираешься? Ты когда-нибудь искал пьяного папашу по всему городу, а найдя, тащил домой?

— Пару раз…

— Пару раз не в счет. Я делал это сотню раз. Тебе приходилось раздевать и укладывать спать алкаша? А думать каждый день, чего приготовить бы съестного?

— Нет.

— Приходилось сбегать из школы и идти вместо отца работать, чтобы его не уволили?

— Нет…

Я добился цели. Теперь Юра сомневается в своей правоте. Наступило молчание. Через некоторое время Юра прыгнул на соседнюю койку и заявил:

— Отец меня очень часто бил. Я терпел.

— Теперь у тебя есть настоящая семья, забудь об алкоголике. Кое-кому повезло, но он этого не замечает. Хотелось бы оказаться на твоем месте.

Юра покосился в мою сторону. В его темных глазах мелькнуло понимание.

— Ты хочешь быть частью моей семьи?

— Мне всего лишь хочется, чтобы кто-то меня любил.

— Разве тебя никто не…?

— Никто. Когда я попал сюда, в больницу, знаешь, сколько родственников обнаружил? Тьму. Многих я даже не знал. Все переживали. Ну, я так думал. А какая-то троюродная сестра, которую и в жизни не видел, писала мне письма. Но прошло больше двух лет, и где все они теперь? И где они были раньше, до пожара, когда я жил как дикарь? Им дела до меня нет. Они привыкли, что девять месяцев в году Максим где-то там лечится.

— А мама?

— Ни письма, ни привета. За все время ни разу не навестила.

Юра лег на спину, поднял забинтованную правую руку. Он лежит в РПХ после того как дурной папаша вылил ему на кисть кипяток из чайника. Внимательно рассматривая бинты, он произнес:

— Я свою мать почти не помню.

Однажды она пошла в школу, чтобы забрать сына-первоклассника домой, но умерла по дороге. У нее просто остановилось сердце.

Нам по четырнадцать. О чем обычно общаются сверстники из благоприятных семей? Чем они обычно занимаются?

Прозвенел будильник. 11:35. Юра вскочил, чтобы пойти на гипербарическую оксигенацию, проще говоря, барокамеру. Я же поднялся, чтобы схватить с подоконника зажим и пережать нижнюю ножку филатовского стебля, у самого живота. Когда Юра схватил простынь и вышел из палаты, я нацепил на себя зажим. Почувствовал жуткую боль, словно к телу прикасается раскаленное железо. И так каждый день три захода по шестьдесят минут. Это называется тренировкой стебля Филатова для последующей миграции.

Чувствую боль в области печени, может чуть ниже. Хорошо, что не такую сильную. Не загибаюсь. Но молчать о своем состоянии больше не имею права.

Двенадцать песен отыграно. Я с Владом допеваю тринадцатую.

Люди слышат мой уверенный, четкий голос:

— Каждый у природы берет

То, чего жаждет непростая душа.

Люди слышат мягкий, словно укрывающий одеялом, голос Влада:

— Потому как знает, что точно умрет,

Когда догорит дедлайна свеча.

Под улюлюканье и радостные возгласы посетивших концерт вкладываю микрофон в стойку. Я говорю:

— Ребят. Все, кто здесь собрался. Перед следующей песней хочу сделать небольшое заявление.

Все замолкают. Друзья внимательно смотрят на меня. Никаких заявлений в плане не было.

— Я рад вернуться на сцену после продолжительного отпуска и готов заниматься творчеством до самой старости, еще лет эдак пятьдесят, но… Боюсь, что у вселенной на мой счет другие планы.

Пот течет по телу ручьем. Ничего не слышу.

Напряженная тишина.

Черт, как же душно.

Не секунды, а вечность.

— Совсем недавно, друзья…

Не знаю, как сказать им правду.

Они смотрят. Они все смотрят на меня.

Волнение. Кажется, невозможно не услышать, как бьется мое бешенное сердце.

Путаюсь в словах и дышу в микрофон.

— Рак. У меня рак.

Я не собирался это говорить. Слова сами вырвались на свободу, освобождая душу от тяжелого груза.

Эти взгляды. Кейт «Что ты несешь?!». Эндрю «Нет, только не ты». Кристи «Опять твои шуточки, Макс». Влад «Как ты мог такое скрывать?». Опущенная голова Анны.

Поднятые головы зрителей из танцевального партера. Вижу телефоны, записывающие выступление. Вижу плакаты с признаниями в любви. Плакат с лицом Юры и словом «Помним».

— Рак поджелудочной железы. Пять месяцев или год. Все, что мне осталось.

Говорю:

— Я счастлив, что вы у меня есть. Вы — моя семья.

Говорю:

— Спасибо за все это время, что были рядом. А теперь давайте вспомним тех, кого уже нет с нами.

Беру с пола бутылку минеральной воды, полоскаю рот, делаю глоток. Готовлюсь исполнять песню «Слезы Юрия». Песню о том, как парень, разочарованный обществом и бессмысленной жизнью, решается на суицид.

Возвращаюсь к микрофону, добавляю:

— И простите, если сегодня лажаю.

Начинаю тихим голосом:

— Стою босиком я на снегу,

Мне холодно — значит, живу.

Сегодня домой я не приду,

С этой зимой точно умру.

Эндрю, голова нашей группы, не решается прикасаться к бас-гитаре. Он еще смотрит на меня. Шокирован, понимаю. Влад, Кейт и Анна — они переглядываются, не знают, что делать.

Где звук? Я должен петь без музыкального сопровождения?

Можно ли сорвать концерт, сообщив новость о неизлечимой болезни?

Кристи берет на себя смелость, ударом по райду дает знак всей группе, что надо продолжать.

Глава 3. Подари жизнь

Шум в плацкартном вагоне. Где-то за стенкой взрослые люди хлещут водку, смеются, хотя нет, не так, ржут во всю глотку. Водку, глотку. Я — рифмоплет. Мне не изменить себя, да этого и не хочу. Я желаю изменить общество. Но этот долгий, сложный процесс мне одному не под силу.